Рамель Гафаров - Оглянись!

Крышечка осталась от разбившейся много лет назад сахарницы из толстого полупрозрачного шершавого стекла. Она упала и разбилась после того, как я влетел в угол стола во время игры в догонялки с мамой. Мне тогда было года четыре, наверное. Памятью о её падении остался небольшой слюдяной скол на ребре. Сама посуда давно исчезла. Рассосалась через несколько дней и огромная шишка, вскочившая на моём лбу. А крышка живёт и своим зримым и ощутимым присутствием не даёт зародиться подозрению, что та стеклянная сахарница, та весёлая игра с мамой и боль, обида и рёв малыша лишь приснились в одну из холодных зимних ночей…

В жизни каждого из нас есть такие вещи, потерявшиеся во времени, которые, как алмазные гвоздики, прибивают листочки твоей памяти, не давая им улететь в зыбкую хрупкость сновидений.

Если из кухни повернуть налево, то попадаешь в другую комнату. Она могла бы быть обширной, если бы не тоненькая фанерная стенка, перегородившая большую её часть. За дверью, ведущей в одну из половинок, можно увидеть клетушку настолько тесную, что там умещается только широкая кровать и письменный стол, – это родительская спальня. Ночами отец включает настольную лампу и читает книги, делая пометы или подчёркивая простым карандашом заинтересовавшие его мысли, или записывает свои мысли в дневник, который каждый год заводится в новой книжице, покупаемой в «Читай-городе» в Стерлитамаке.

Однажды, когда отца не было дома, я украдкой заглянул в его дневник. На первой странице крупными буквами аккуратно выведено: «Человек достоин наивысочайшего (Гегель)». Фраза в то время для меня была непонятная, а потому я решил, что слова эти очень и очень умные, но надеялся, что придуманная человеком со смешной фамилией фраза, понравившаяся моему папе, станет понятной и мне, когда повзрослею. Со смутными чувствами я закрыл дневник, не прочитав больше ни единой строчки. Внутренняя жизнь отца для меня так и осталась завораживающей тайной.

Маленьким, я частенько приходил в родительскую комнату посидеть рядом с отцом. В тихие минуты сосредоточенной работы мальчик заворожённо смотрел, как за окном, отражаясь в чёрных стёклах ночи, висит и отцовская лампа, и освещённый край стола, и книга, и бледное отцовское лицо, возникая двойным отражением в провале оконного проёма, что придавало какой-то нереальный, потусторонний вид двоящимся отражениям, повторяющим родное лицо папы и родительскую комнату. Я переводил взгляд со стеклянных двойников в глубь комнаты, чтобы убедиться, что вещи в доме на самом деле продолжают сохранять тяжёлую конкретность своих очертаний. И тогда сильное желание заставляло меня выбегать на улицу и смотреть на хрустальный мир отражения с другой стороны, с улицы.

Во дворе, стоя напротив окна, я надеялся, что обязательно увижу тот параллельный мир, из которого плывёт в ночи двоящийся близнец отца. Но на улице ждало только холодное молчание чёрной ночи, и я молча стоял и смотрел, как в светлой раме окна отец, склонившись над письменным столом, внимательно читает ученические тетради. А над крышей дома сахарной пудрой рассыпаны звёзды на чёрном бархате ночного неба…

Вторая половина этой комнаты считается у нас чем-то вроде уголка для бесед: напротив входа в родительскую спальню поставлен диван, где мы сидим, когда есть охота поговорить по душам. Но обычно наша семья сходится там в те моменты, когда сильно устанем от праведных трудов: в доме и без того много укромных мест, где можно посидеть в темноте и пошушукаться с мамой о делах школьных или обсудить с отцом деловой вопрос в роде завтрашних работ по хозяйству: отец всегда делал вид, что моя мужская сила ему крайне необходима, что ему нужен помощник, чтобы поднести инструмент, гвозди, когда он что-нибудь чинит, латает в доме.

Коротенький коридор ведёт мимо этой комнаты, которая благодаря фанерке вмещает в себя и родительскую спальню, и комнату отдыха и тайных разговоров, в самое просторное помещение в нашем доме. Это зала. Здесь на раскладном диване сплю я. Всегда… Это моё место…

Одну стену большой комнаты занимают книжные шкафы. Книги плотно притиснуты друг к другу в два ряда, напиханы по разным углам, стопками с силой воткнуты сверху на ряды разноцветных корешков. От тяжести полки так давно прогнулись, что кажется, что они всегда были такими. Когда я смотрю на этот книжный шкаф, то верю, что полки под весом книг уже тысячу раз упали бы и шкаф сложился бы, если бы не те же самые книги, которые не только давят на полки под собой, но и подпирают полки сверху.

Между диваном и книжными шкафами стоит круглый стол, покрытый ситцевой скатертью, по всему полю расшитой красными розами с зелёными закручивающимися листьями. За этим столом я все одиннадцать лет школьной жизни делал домашние задания, временами поглядывая за оконное стекло, поделённое крашенными белой краской планками рамы на четыре части. Окно смотрит на восток, поэтому Шиханы, лежащие на запад от деревни, из него не видны.

Под окнами нашего дома, которые выходят на деревенскую улицу, разбит небольшой палисадник, в котором отец в день моего рождения посадил рябину. Деревце росло вместе со мной. К тому моменту, когда моя школьная жизнь подходила к концу, этот тоненький стебелёк превратился в высокое дерево, заслонившее своими ветками половину окон в доме.

Сквозь эти ветки, усыпанные красными ягодами, которые так любят клевать в заиндевелые зимние дни юркие синицы, а ранней весной – важные снегири, видно, как далеко за деревней над разноцветными крышами домов и сараев дорога взбегает на верх невысокого холма, пересекает поле и, прильнув к кромке леса, бежит пылящей лентой дальше – к другой деревне, которая плывет точками крыш в мареве жаркого летнего воздуха. Посреди поля виднеется небольшая роща. Это деревенское кладбище…

Если приплюснуть нос к стеклу и сильно скосить глаза направо, то можно увидеть тот край леса, который жмётся к деревне: там, среди деревьев, спит непробудным сном всеми забытый, заброшенный немецкий погост.

Зимой покрытое голубовато-серым снегом поле сливается с белёсым небом в сплошной хмари стылого воздуха. Полгода всё вокруг укрыто снежным одеялом и превращается в единое белое безмолвие. Тогда и дорога, и кладбище, и лес растворяются в серой дымке искрящегося мелким снегом воздуха.

В далёкие годы детства я любил зимними вечерами смотреть за окно и представлять наш дом путешествующим в неведомых далях параллельных миров, где нет ни верха, ни низа, ни дали, ни близи, но есть только одна бело-синяя бесконечность…

В солнечные дни интересно разглядывать узоры, оставленные морозом на стекле: отчётливо виден вырезанный в белых кристалликах льда волшебный лес. Деревья в нём растут филигранно тонкими завитками огромных белых листьев. Когда-то я искренне верил, что в ледяном лесу среди снежных зарослей прячутся фантастические животные. Белоснежные звери сливаются с листвой, поэтому их сразу не заметить. Но, приглядевшись, при желании можно рассмотреть любопытные глаза осторожных существ, которые с любопытством заглядывают в комнату, чтобы узнать, как мы живём. Эти звери, думал я, боятся растаять, поэтому так и остаются сидеть в гуще стеклянно-белого леса.