Игорь Павлов - Осколки зеркала

Он задумчиво посмотрел ей в спину и вдруг, вспомнил то, что хотел спросить с самого начала:

– Постой! И всё-таки… – в глазах светился неподдельный интерес, – почему ты именно вчера подменила патроны? Ты говорила, он и раньше буянил и угрожал. Но почему именно вчера?

Помедлив, она достала из сумки, висевшей на плече, маленькое карманное зеркало и положила на стол.

– Не знаю. Смеяться наверно будете. Смотрите. И ни с того, ни с сего. Очень плохая примета. Вот я и подумала…

Зеркало было покрыто сеточкой маленьких трещин.

– Ясно… – Ерёменко осторожно протянул ей кругляшок обратно, – кстати, отец Пантелеймон ваш, написал, что претензий к твоему мужу за стрельбу не имеет. И просил тебе передать, чтобы ты зашла к нему. Помочь тебе собирается. Поняла?

– Поняла. Кивнула она в ответ, – Спасибочки!

Дверь хлопнула, а Ерёменко ещё несколько секунд смотрел ей вслед. Крякнул, почесал нос и повертев в руках листок с её показаниями, снова повторил:

– Да…, история. И даже с Дон Кихотом. Хоть романы пиши. Панфилов! Давай следующего!

1945 – 1984

Маленький немецкий городок Ансбах встречал первый послевоенный день, 10 мая 1945 года.

Пугая чудом переживших бомбёжки голубей, где-то весело, бесшабашно и очень по-русски играла гармошка. Ей вторил сипловатый простуженный хрип баяна, рвущий барабанные перепонки как незабетонированные доты. А если прислушаться ещё тщательнее, различались мелодичные отрывистые гитарные аккорды и стук деревянных ложек.

Победа!

С присвистом, с всхлипом, с пьяным удальством и слезами, Красная армия праздновала окончание тяжелейшей в истории человечества войны. Местные, кто не успел эвакуироваться, попрятались по подвалам полуразрушенных домов, в ужасе наблюдая за торжеством победителей. Они ждали худшего, а оно не приходило. И от этого становилось ещё страшнее. Вот они какие, эти русские! Что-то будет?

Возле одного из таких зданий, озабоченно фыркая, притормозил военный «газик» с пятиконечной звездой на помятой осколками дверце. Старший лейтенант Андрей Попов, начальственно восседавший на пассажирском сиденье как на троне, и сержант-водитель Антон Силантьев из разведроты одинаково резво крутили головами по сторонам, напоминая готовящихся пропеть утреннюю зарю кочетов. Они уже давно заблудились и искали глазами хоть кого-то из гражданских, чтобы разъяснить дорогу.

– Эй, дамочка! Тьфу, черт… Фрау! Ком! Ком битте! – Лейтенант, собрав в кучу всё своё познание вражеского языка, замахал рукой перебегавшей дорогу немолодой женщине, закутанной в платок по самые брови, – Гражданочка! Ау! (водителю) Силантьев, ты у нас сечёшь по-фрицевски, объясни мадам, что положено. И вежливо! Ферштеен?

– Не бойтесь нас, пожалуйста, – немецкий сержанта оказался более чем приличным, – мы едем в Дрезден, немного сбились с маршрута, не могли бы вы подсказать в каком он направлении?

Немка испуганным кроликом, шмыгнула пипкой носа:

– Да, да господин офицер, одну секундочку…

С иронией проследив, как осторожно, почти приседая от ужаса, она подходит, Попов, с картой в руках, выпрыгнул из «газика» чтобы ускорить дело. Вдруг, из ближайших развалин, ударил винтовочный выстрел. Очень сухо, как плеть щёлкнула. Лейтенантская фуражка, позабыв об уставе и своём важном назначении, легкомысленно подлетела в воздух, а её хозяин бросился на землю, выхватив командирский «ТТ».

– Вот гад! – это сержант плюхнулся рядом, передёрнув затвор автомата, – «Вервольфовец», наверно… Суки! Они тут два дня назад из миномета жарили по нашей санчасти!

Он достал гранату и примерился :

– Щас… Мы ему устроим фейерверк. Прикройте, товарищ старший лейтенант!

Силантьев, умело, как на учениях, метнул гранату в ту закопчённую часть развалин, откуда раздался предательский выстрел, и почти сразу же – вторую, немного левее, где щерилось разбитым стеклом, изгвазданное пулями, подвальное окно. Грохот получился что надо: почти треть стены обвалилась, напитав и без того задымленный воздух новым пылевым цунами.

Немного выждав, разведчики сделали бросок вперёд, на всякий случай приготовив ещё по гранате, как вдруг, из дымового облака материализовало паренька лет 14-15-ти в форме «гитлерюгенда», держащегося обеими руками за уши, из которых сочилась кровь. Он крутился на месте как бесноватый, оглохнув и ослепнув от боли в прямом и переносном смысле. Наконец, упав на колени, и всё также зажимая уши руками, он дико завыл как попавший в капкан волчонок.

– Ауфвидерзейн, подлюка…

Навидавшегося всякого за войну сержанта, почти ежедневно терявшего фронтовых друзей и оставившего под оккупацией родителей, милосердие давно зачислило в «безнадёжные». Трофейный «шмайсер», равнодушно наполнив дуло смертельной слюной, готовился выплюнуть её металлические брызги на юного, но ненавистного с июня 41-го врага. Механизму было всё равно, немец не немец, он и был создан только для одной единственной цели – убивать. Но так уж устроен этот свет, что миг останавливает миг, а смерть, уже пресыщенная и оттого ленивая, вдруг спотыкается и уступает эстафету давней своей сопернице – жизни. Сейчас, этим мигом оказалась та самая, замотанная в платок, фрау, несчастная в своём исступлённом горе, размытом потерями и крахом её мира, казавшегося таким незыблемым. Презирая, а может и не замечая смертельного голода «шмайсера», она бросилась к подростку в форме «гитлерюгенда» и, закрыв его своим телом, начала жалобно кричать и умолять о чём-то. И палец Силантьева ослабил давление, понемногу отпуская курок.

– Чего она? Вместе с ним помереть хочет? – хмуро удивился Попов.

– Да вроде сын это её, товарищ старший лейтенант, – так же хмуро перетолмачил сержант, – просит не убивать. Говорит – последний из трёх сыновей остался. А мужа еще в 40-вом потеряла, во Франции. Что делать будем? Может, сдадим его «особистам»?

– Угу, – иронично выгнулась начальственная бровь, – тогда ему точно стенка… Ладно. Скажи ей – пусть забирает своего вояку. Прощаем в честь победы. Только если он ещё повоевать захочет – тогда ему уже ни чёрт, ни дьявол не помогут! Шлёпнем – и все разговоры. Переводи!

Выслушав отличный, на настоящем «хох-дойче» перевод сержанта, немка, рыдая, подбитой птицей метнулась навстречу победителям и цепким кольцом обхватила пыльные, грязные, утратившие всякий лоск сапоги лейтенанта, то ли молясь им, то ли целуя. Жалкая, с безумными глазами, она лопотала и лопотала, доказывая этим страшным русским, а может быть Богу, как она благодарна, как она понимает их жертву, как она просит небо о том, что бы их добро вернулось им вдесятеро, стократно, тысячекратно.

Всё это случилось так стремительно, что поначалу оцепенев, а потом, отшатнувшись, мягко выдирая многострадальные сапоги из её пальцев, Попов почти в панике прокричал: