Creative Writing School - Пашня. Альманах. Выпуск 3

Он обнял ее и забормотал утешительную скороговорку, что все будет хорошо и они справятся.

И они справились, почти справились. Напряжение росло, работы не было два месяца, нервы накручивались на колки все туже и туже. Ася постепенно сходила с ума, и он всей шкурой чувствовал, что что-то не так, что-то идет неправильно, им всегда было сложно, но они всегда справлялись вместе, всегда, но почему-то не сейчас.

И вот он уже держал в руках неопровержимое доказательство. И это было закономерно, он даже почти не удивился, где-то глубоко, на полуинтуитивном уровне он ожидал чего-то подобного. Чего-то, что расставило бы все по своим местам: объяснило тугие жгуты вины и постоянно растущего страха в глазах Аси, неувязки со сроком беременности, это странное увольнение без особой причины, ее тогдашнее полуистерическое «Как он мог?». Оно объяснило и много другое, то, что происходило задолго до памятного вечера: частые ее отлучки, странные недомолвки, растущую дистанцию между ними. А ведь он давно все видел, просто не хотел замечать, не хотел верить. Ему сейчас должно было быть горько и страшно, обидно в конце-то концов. Но не было, ему наоборот вдруг стало легко, все стало предельно просто. И не так уж важно, что он будет делать дальше, вариантов масса, и времени, чтобы принять решение тоже вдоволь, всего вдоволь, Саша улыбнулся, захотелось свежего воздуха.

Саша сидел на лавочке и заново знакомился с радостно рыжей плешивой псиной, с кривенькими упорными туями, старым забором, испещренным надписями, с вальяжными древними домами, с солнцем, он подставил ему лицо и улыбнулся, как встреченному после долгой разлуки другу. Саша вспомнил раннее детство, когда с семьей ездил на море и там, на спор, нырял как можно глубже. Когда сидишь на дне и смотришь вверх, весь мир кажется будто подернутым мутной колеблющейся пленкой, потом ты отталкиваешься от дна и стремишься вверх, прорываешь макушкой водную гладь и оказываешься в немыслимо ярком и четком мире и не узнаешь его.

Четыре произведения. На выпускном экзамене в музыкальной школе играют четыре музыкальных произведения. Между ними не хлопают, между ними так страшно. Страшно, когда тишина дышит незнакомыми людьми. А ты должен им что-то выдать.

Бах. Трехголосая инвенция фа мажор.

Потом обязательно этюд. У меня был Черни. Быстрый бешеный Черни. Опус 299. Этюд номер 33.

Гайдн. Соната ми минор.

Григ. «Я знаю маленькую девушку». Вот на Григе можно будет отдохнуть и успокоиться.

Надо держать спину, смотрят все. Потом будет фотография. Штаны широкие, ветреные, но там, где пояс, режут больно. Напополам. Моды на них совсем нет. Она придет через четырнадцать лет и ушла столько же лет назад. Но они куплены по настоянию Нины. Потому что все в «черный низ, белый верх», а я особенная. У меня вязаный жилет, заколка с бабочкой из камня и штаны с пшеницей. И сандалии, а не туфли.

Да, на штанах растут цветы и колосья огромные. Широкие взрослые штаны. Как юбка, только штаны.

Надо выйти тихими шагами, слегка и взволнованно улыбаясь, а внутри – боже, какой там страх, потом поклон верхней частью тела. Стул слишком высоко. Крутим его вниз. Зажимаем. Тело удлиненное.

Кто-то кашляет. Хочу уйти. Блестит черный. Страшно.

Между произведениями надо аккуратно снимать руки, класть на колени. И потом красиво поднимать округлые ладони с расслабленными пальцами и щипать клавиши, щипать, как будто ты забираешь у них звук. Давай. Давай. Давай.

Отца не было тогда в зале на деревянном стуле с мягким сиденьем. Мама была, рядом с мамой кто-то еще. А Нина на первом ряду среди учителей и главных. Там справа – по хору, слева – по сольфеджио. Директор. И Нина. Со своей огромной сумкой и громкими движениями, ведь она их как бы не слышит.

Нина специально приехала ночным поездом, чтобы посетить мой экзамен. Она набрызгала на мою шею и запястья утром свою воду из золотистого флакона и сказала маме про меня, что как можно ходить с такими ногтями и вокруг ногтей… Что это вообще? Ошметки. И пусть как-то уже, может, начнет спину держать.

Мне напрямую она ничего никогда не говорила.

Инвенция как-то прошла. Этюд (ненавижу) тоже. Теперь Гайдн… Для меня ты – имя над нотным станом. Только имя.

Играю этого Гайдна. Слышу Нину. Она что-то говорит. В сильный демонстративный голос.

Я останавливаюсь. Не помню. Не помню, что дальше. Стою на клавишах. Не помню, зачем щипать.

– Начни сначала! Начни сначала, – шепчет учительница Ольга Георгиевна.

Ольга Георгиевна, вы били меня по мерзлым зимним рукам, когда мне было шесть лет. Теперь мне тринадцать. И мне надо начать сначала, вы считаете?

– Начни сначала, – шепчут всякие еще.

Нина встает и громко уходит. Ужас. Говорит она. Ужас.

Я так и остаюсь сидеть с руками на клавишах. Они леденеют. По щеке течет горячая вода.

– У нее же отец пианист! Это отвратительный стыд. Я ехала ради этого? Чего останавливаться было? Мне теперь даже не хочется с вами фотографироваться. Что тут у вас вообще, за крыльцо, не выйдешь – ноги можно оставить.

Нина – мать моего отца. Нина его любит, потому что она все ему дала.

Мама побежала в магазин покупать мне коржик с орехами.

Было пыльно, сухо, и лето начиналось завтра.

Папа-пианист потом за меня попросил. Мне засчитали этот экзамен. И дали диплом об окончании. Класс фортепиано. Срок обучения: восемь лет.

Что я дальше собираюсь делать?

– Хотелось бы пойти с кем-нибудь погулять. Просто пошляться.

Потом в гостях Нина говорила, что я играла в тот день лучше всех, просто виртуозно, и пальцы так ходили быстро, что она не могла понять, как такое возможно, это в отца. Это просто «вот это талант». Вот это не зря. Она говорила, что Марго, то есть я, будет великой пианисткой. И еще же Марго поет, и она будет играть и петь. И скорее всего даже так. Да. А еще же Марго рисует и скоро закончит художественную школу. Поэтому Марго будет художницей. А еще же, боже мой, танцы. Им отдано десять лет. Будем что-то делать. А еще Марго наша пишет. Изумительно, хочу вам сказать. А в театре делает успехи просто неимоверные. Все в восторге.

А еще в гостях у меня были красивые тончайшие пальцы, острый нос, губы с определенным характером, брови черные и отчетливые. А фигура! Мои сестры троюродные и одноклассницы были серые и какие-то не выразившиеся. Не то, что я.

А наедине с Ниной мы молчали. Никогда не касались друг друга. Никогда не обнимала меня она. И наедине с Ниной я была вытянутым уродцем, с волосами, которые пушились, с кривой спиной, с расцарапанным лбом, расцарапанным моими же худыми обглоданными пальцами. Бить по ним. Оторвать их! Плохие!