Фируз Мустафа - Дверь. проза

Говорит, что понятия не имеет о своей вине: всегда был услужлив, исполнял приказы вышестоящих… Ему и самому было что сказать верхам. Только писать не мог, да и грамотным особо не был, поэтому попросил его записать все, что сказать хотел. Устроившись в углу зловонной комнаты, Мардаг Халыг оглу стал внимать Аллахгулу, у которого было разбито лицо, и весь вид его был ужасен. Беды его и просьбы оказались столь пространны…

В ту ночь с окраины поселка донеслись глухие выстрелы.

Мардан Халыг оглу от звуков их вздрогнул и прислушался – казалось, кусочки свинца впивались в него… Тело покрылось холодным потом. Колени задрожали… Другого арестанта он не узнал. Звали того Асланом. Молодой был человек. Говорили, его столько били и мучили, что в последние дни его рвало кровью. Одну ногу он приволакивал… Самым взрослым среди заключенных был уважаемый всеми в округе мужчина; к тому же шейх; среди народа был известен, как Бек Ага. Осужден за религиозную пропаганду. Надзиратели почему-то его не били, то ли боялись, то ли из уважения… У него были белые мохнатые брови и длинная борода. Пальцы же у Бек Аги были странные: белые, нежные, длинные. Почти девичьи. Не будучи близко знакомыми с Марданом Халыг оглу, они, тем не менее, быстро нашли общий язык… Бек Ага оказался шутником. Оптимизм и бодрость шейха, о котором он до того был только наслышан, передались и ему. Шейх говорил, что не надо бояться смерти: она приходит в свое время и легко находит адрес, по которому направляется. Шейх ждал смерти, как приятного сна, как послания судьбы; он говорил, что мир – это вечная борьба хорошего и плохого, добра и зла; и если бы не эта борьба, миру нашему не быть; и короткую победу зла нужно воспринимать, как нечто естественное; ведь для того, чтобы добро жило вечно, зло иногда должно побеждать; потому как, если не будет на Земле зла, то и добра не различить, и тогда мир рухнет…

Мардан Халыг оглу внимательно и уважительно слушал шейха… в ту же самую ночь он решился бежать. Но охранник был начеку, словно чувствовал что-то. У него же не было терпения ждать. Он решил твердо: или бежать, или умереть. Так и так смерть уже маячила перед ним. Оставалось только бежать; внезапно бросившись на вооруженного охранника, он стал душить его. У него не было мысли убивать, но, видя яростное сопротивление человека, бьющегося у него в руках, он напрягся, почувствовал, как руки его налились необычайной силой. Охранник захрипел, как колесо арбы, и смолк. В ночной темноте сверкнули его выпученные глаза. Аллахгулу, вскрикнув от страха, застонал, как будто душили его самого… Выпустив из рук бездыханное тело, Мардан Халыг оглу растерянно оглядывался, обводя товарищей взглядом. Аслан ползком, волоча ноги, отодвинулся в темный угол…

Бек Ага торопливо благословил его: если и совершил ты грех, убив человека, Всевышний тебя простит, одним злом на Земле стало меньше, наказал мерзавца, если и воскреснет он в судный день, грех свой осознает.

Но ему показалось, что надзиратель жив, не умер он; труп его у двери напоминал большой пень. Мардан Халыг оглу задумался, заколебался. Дрожь пробрала его. Но времени на раздумья не было. Взяв ружье надзирателя, крепко зажал его подмышкой и ушел в глубину ночи. Потом часто виделись ему выпученные глаза задушенного им человека…

Далеко, очень далеко пели улитки.

Ближе к утру, он снова услышал выстрелы. То ли опять кого-то расстреливали, то ли его искали…

**

КАВАТИНА. Скоро с жутким скрипом отворится дубовая дверь, и вооруженные охранники сдадут ему человека, приговоренного к расстрелу, Он же, наставив в спину приговоренного к расстрелу человека штык винтовки, выведет его во двор, где двое из трех охранников контрольного поста, дремлющих в это время у старой лампы, слабого света которой едва хватало даже для одной комнаты, быстро выйдут во двор, один из них прихватив железную лопату и лежащий рядом со старой лампой новый фонарь, который зажжет, выходя из помещения, второй же – схватив лишь ружье, после чего третий охранник проводит их – Его, Его коллег-охранников и приговоренного к расстрелу, – до ворот, выведет со двора и вернется обратно, они же широкой проселочной дорогой поспешат к кромке леса, к месту, называемому Рудником, и снова впереди будет идти Он, следом охранник с новым фонарем и ружьем, а за ними – торопливо двигаться охранник с одним ружьем, они пройдут до конца этот короткий и длинный (для кого как!) путь, наконец, остановятся в месте, называемом «Рудник», охранник с новым фонарем направит свет его на идущего впереди приговоренного к смерти человека, а Он, не поднимая винтовки, смерит взглядом с головы до ног приговоренного, ища подходящую для прицела точку, найдя которую, прицелится в этом направлении, бормоча что-то себе по нос (свою молитву), аккуратно исполнит порученное ему задание, потом той же дорогой с друзьями-охранниками вернется обратно, сдаст начальнику оружие, пойдет домой, умоется, ляжет рядом с женой и, слушая сонное дыхание детей, читая про себя молитву, уснет…

Он давно потерял счет расстрелянным им людям. Вначале считал: один, два, три, десять, пятьдесят… Кажется, сбился со счета, когда цифра перевалила за сто. За месяц до Его прихода людей расстреливали целыми группами, приводя как баранов на бойню. Тогда и стрельба была продолжительной. Потом этот закон почему-то аннулировали. Кто-то говорил, что длительная стрельба нарушает покой жителей поселка, а кто-то выдвигал версию о том, что тяжело хоронить сразу такое количество расстрелянных, зарытые наспех трупы наутро раскапывают бездомные собаки, раздирают на куски и растаскивают по округе внутренности… В месте, именуемом Рудником, часто можно было наткнуться на обглоданные черепа, руки и ноги. Их тошнотворный запах иногда ветер доносил и до этих мест….

Он хорошо помнит лицо первого расстрелянного им человека. Отчего-то Он не мог вспомнить ясно людей, расстрелянных им потом… да, то были первые дни выдвижения Его на новую должность, Ему выдали новую одежду, шапку, обувь. И винтовка была новенькой: начальник Адилов, выдвинувший Его от мясницкого пня на новую должность, интересовавшийся Его политическим мировоззрением, научными познаниями, образованием, умением молчать… словом, вообще всем, давший Ему первые советы, пожелав Ему успехов в будущих делах, передал бразды правления новой должностью в его руки…

Да, тогда была зима. На дворе стужа; казалось, заледенев, застыли даже наводящие ужас на человека, завывающие звуки деревьев… Сидя на этом же маленьком табурете, внимательно прислушиваясь, Он пытался разобрать разговор за тяжелой дубовой дверью. Но оттуда ничего не было слышно, кроме редких стонов и глухих ударов. Как будто кого-то били. Как будто кто-то всхлипывал, прося пощады.