Дмитрий Королёв - Вторая книга

А она устроилась за столиком кафе в самом низу Андреевского спуска, успела два раза поговорить с официанткой и несколько раз – по телефону; на неё заглядываются прохожие и даже отнюдь не одинокие кавалеры за соседними столиками. Ах, да если бы она ждала меня, я давно бы и думать забыл о Винарском и сбежал бы вниз в один момент; но – я сижу дома, пью чай с баранками и стучу по клавиатуре, спеша запечатлеть образы, постепенно погружающиеся в непроглядные глубины памяти; Ленка где-то вдалеке барабанит кончиками длинных ногтей по деревянной столешнице, а её отставшие спутники – ещё успевают оглядываться на картины безвестных художников, на полотнища, будто с крушением советской империи спустившиеся с флагштоков прямо в руки торговцев, на псевдоэтнические деревянные скульптурки, на бутафорского белогвардейца при входе в заведение с чарующим названием «Ресторацiя»… – всё это они уже только что символически купили. Наконец, показывается зелёный навес над кафе, стилизованным под малорусское подворье, и троица радостно воссоединяется.

– Мальчики, ну где же вы пропадаете? – К её мягкому выговору сегодня добавился ещё и питерский прононс, но не под впечатлением прохладных берегов далёкого Финского залива, а из-за вчерашнего дождя и мороженого. Она достаёт носовой платок. – Андрей, это всё из-за тебя! – сообщает она.

– Грог в помощь! – отвечает Андрей, кладя на стол компакт-диск. Но грога здесь не подают, так что вскоре на столе появляются бокалы с веселящими пивными пузырьками. На округлых боках сияет тёплое приветливое солнце.

Милый голосок интересуется: – Димочка, а что это за книжечка?

– Да вот, – отвечает тот, – изучаю. Знаешь, ведь любая книжка – это информационный канал с узким горлышком, через которое автор пытается пролезть и добраться до читателя. Ну, а я только что автора видел живьём. Теперь смотрю, сравниваю с тем, как он выглядит на бумаге. Хочешь взглянуть?..

– Ой, Димочка, а что значит – пытается пролезть? Как это?

– Очень просто, Леночка. Если взять писателя обыкновенного и рассмотреть его со всех сторон, мы с тобой увидим, что это человек с тысячью достоинств и недостатков, как и всякий другой. Но если прочие зарабатывают себе «на хлебушко» трудом и живут полноценной жизнью, не навязывая себя остальным, то эти грамотеи имеют паразитическое свойство высасывать из публики эмоциональные и финансовые соки, взамен не предлагая ничего. Ничего, кроме иллюзий, внушаемых доверчивым читателям. Сидят в своих кельях и делают вид, что учат живых людей, как надо любить. Но их фантазии – как цветок без запаха, как еда без вкуса. – Слушатели хрустят зажаренными куриными крылышками. – И вот ещё что. Паразитизм этот вполне осознан, ведь писатель – не растение, не бестолковый организм, он всё прекрасно понимает. А раз так, то это должно унижать его в собственных глазах. Паразитизм, конечно, свойственен всем без исключения видам творчества, и получается, что всякое искусство есть род унижения.

– Жестковато, – произносит Андрей, задумчиво откладывая кость на широкое блюдо. Тщательно вытирает руки, пододвигается к девушке. Потом добавляет: – Довольно жёстко и не совсем логично, по-моему… какая-то питбулева логика.

– Ничего, у всякой логики есть основания быть, – улыбаясь, продолжает стихийный искусствовед, обращаясь уже скорее к Андрею, – и, между прочим, умело выбрав нужную логику, можно доказать кому угодно что угодно. Например, Диоген смог сам себя убедить в безосновательности своего недовольства собственной бедностью, когда, мучимый завистью к богатым афинянам, вынужденный питаться одним только хлебом да листьями, увидел, как подбежала обыкновенная мышка и стала подбирать упавшие на пол крошки – никакие роскошества ей не нужны. Так он обрёл ясность духа. – Рассказчик хлебнул пива, огляделся вокруг, и в речи его послышались задорные нотки. – Искусство как унижение и унижение как искусство свойственно природе человека. Например, Андрей первозванный, именем которого назван Андреевский спуск, достиг святости не только в силу личного знакомства с Христом, но и потому, что с радостью принял ровно такую же смерть. Его распяли в Партах, причём сделано это было правителем города наперекор желанию жены, а выбор орудия казни казался тому остроумным ответом на проповеди христианства, которые Андрей продолжал, даже находясь на кресте. Так он обрёл святость. До этого финального момента он обошёл много земель, через Малую Азию, Фракию и Македонию, добрался до Крыма, по Днепру поднялся до здешних мест, до этой самой кафешки. Побывал у будущих новгородцев, и у варягов, и у римлян, затем вернулся во Фракию, где в посёлке Византии на месте будущего Константинополя организовал христианскую церковь. Кстати, – ещё более оживился оратор, – как вы думаете, уж не из-за христианства ли развалилась, в конце концов, Римская Империя? Есть основания полагать, что дело не в этом. Не знаю, почему такая очевидная мысль пришла мне в голову только на днях – я должен был сообразить это давным-давно… Дело вот в чём. Как известно, в древнем Риме год начинался с марта. Позже, по понятным причинам, отсчёт стали вести от рождества Христова, и начало года сместилось на январь, но – при этом никто не стал переименовывать месяцы. А они в римской традиции имели весьма простую нумерологическую основу в своих названиях: сентябрь-октябрь-ноябрь-декабрь – это же седьмой-восьмой-девятый-десятый; в романских языках такое должно звучать явно.

– Погоди-погоди, – отрывается от своего занятия Андрей, – а что насчёт августа? Он же должен быть… ммм… сексабрём?

– Твой сексабрь назвали в честь Октавиана Августа, римского цезаря. Но я не об этом. Ведь что получается: долгими столетиями римляне жили с невероятным психологическим дискомфортом, называя девятый месяц седьмым, десятый восьмым и так далее. Кто же это выдержит? Вот они и не выдержали. Опустили руки перед варварами, которых психологические проблемы не волновали.

– Ой, мальчики, – отрывается от своего занятия Леночка, – это что же получается, теперь и наша страна распадётся?

– С чего это вдруг? – удивляется незанятый мальчик.

– Ну, как же, – следует ответ, – теперь ведь и у нас будет такой же дискомфорт, как и у римлян. Разве что ты про сексабрь никому ничего больше не расскажешь, а мы с Андреем всё забудем.

– Хм, занятно. Нет, Леночка, ничего не получится: любая мысль, если даже её заткнуть в одном месте, обязательно выберется на свет в другом; кто-нибудь ещё додумается, не сдержится и расскажет всем. Хотя, знаешь ли, это ведь не самый разрушительный код для самоубийства цивилизации. Мы погибнем гораздо раньше, чем общество одолеют психологические комплексы. – Его лицо делается невероятно серьёзным. – Нас погубит медицина. Так, вчера ваш покорный слуга попал в руки бесчинствующей группы стоматологов. Несчастная жертва – которая по счёту! – лишилась нескольких зубов, здорового сна, достойной пищи – ещё говорю им: «Ребята, неделю без еды я точно не продержусь!» – и всяких средств к существованию. А они в ответ: «Да у вас во рту золотое дно!» – и хохочут, грабители в белых одеждах.

Читать дальше