Модест Казус - 365. Сказки антарктических писателей

© Модест Казус, 2018

ISBN 978-5-4493-8551-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В детстве, когда мимо нашего дома двигалась похоронная процессия – люди в чёрном, грузовик с гробом, весь в траурных лентах и венках – бабушки запрещали нам смотреть в окна. Предупреждали, если увидишь покойника через стекло – очень скоро тебя в таком же грузовике следом повезут.

Вздрагивая от надвигавшихся тревожных раскатов оркестра, бабушки опускали шторы и выбегали на улицу, чтобы разузнать про мертвеца, кто, дескать, таков, сколько лет и как помер. А я подкрадывался к окну и выглядывал из-под занавески на улицу. Однажды мне удалось увидеть бледное лицо в обрамлении красного шёлка.

Потом я ложился в кровать и ждал прихода смерти. Но вместо смерти приходили бабушки. Ворчали и цыкали. Смотрел или нет, стервец? Нет-нет. Не смотрел. Складывал из кубиков мавзолей.

История с запретом – начальная координата моих творческих изысканий. Смерть я представлял в образе маленькой девочки в белом платье. Столь же непорочной и честной.

Смерть всегда рядом. Никогда не предаст. А истечёт срок, так возьмёт меня за руку и уведёт туда, откуда вернусь я кладбищенским ветром, чтобы кружить меж сосен на погосте.

И ещё.

Ничто так не воодушевляет, как посещение кладбищ. Обходя могилы и вчитываясь в таблички с именами и датами, понимаешь, что закопанные в землю люди уже не смогут сделать ничего из того, что можешь ты. Бальзак не напишет новый роман. А мы – напишем. Моррисон не сочинит новую песню. А у нас есть для этого все шансы. Потому что все они – покойники, а мы – нет.

Дом был как дом. Дом и дом. В грязненьком переулочке. На окраине воющего автомобилями и пылающего неоном мегаполиса. По архитектурному стилю ничем не отличался от соседних зданий. Да и люди, впрочем, тоже мало чем отличались друг от друга. И двери входные были одинаковые, и ключи, и телевизоры, и столовые приборы, и рулоны туалетной бумаги, и отрывные календари. Каждое утро в одно и то же время люди шли на фабрику – трудились, а потом отдыхали в парке культуры и отдыха. Иногда люди, выпивши или задумавшись, заходили в чужие квартиры, пили чужие чаи из чужих кружек, разговаривали с чужими женами, укладывали спать чужих детей, не замечая, что дети, жены, кружки с чаями вовсе не их жены, дети, кружки и чаи. И если встречали настоящего хозяина квартиры, то ничуть не удивлялись, полагая, что это лишь отражение в зеркале. Или сосед, заглянувший в гости. Или дядя Юзик из Мариуполя. Порой сами хозяева недоумевали, их ли это квартира, если в ней уже живет некий господин с женой и детьми, и, краснея от стыда, заселялись в чужие квартиры. А нередко им казалось, что их зовут дядей Юзиком, и тогда они собирали чемоданы и уезжали в Мариуполь.

В одной квартире, не важно, как вы уже понимаете, в какой, жил монтажник. Работал, конечно же, на фабрике. Работа его заключалась в перетаскивании проводов. Придёт утром в цех, схватит провод и тянет туда или сюда. Словом, выполнял полезное и ответственное дело. К вечеру, натаскавшись до умопомрачения, возвращался домой, надевал тапочки, включал телевизор и кричал «Гол!».

И вот однажды проснулся монтажник под мозгодробильный трезвон будильника, но встать так и не смог, прибитый мыслью о том, что когда-то каждая клетка его организма была частицей звёздной пыли. Парализованный близостью иной реальности и собственной в ней ролью, он пролежал в койке не одну неделю. Его посещали сердобольные коллеги по работе, приносили банки с вареньями и свежие газеты. Посетил больного управдом, участковый врач, участковый полицейский, бригадир с фабрики и много-много других людей. А монтажник продолжал неподвижно лежать и смотреть в потолок. Вскоре людям надоело сопереживать неблагодарному бревну, и про монтажника разом все забыли. Тем более, что на носу был отчетный период.

Так наступила зима. А зима, как известно, самое теплое время года. И мерзнут лишь те, кто об этом не знает. Монтажник, заметив, что перестал существовать для коллег по работе, управдома, участковых врачей и полицейских, очень этому обрадовался, накинул на плечи пальто, повязал на шею шарф и вышел из дома в морозную ночь. Звезды горели особенно ярко. Их далекий, игольчатый свет отражался от кристаллов льда и глазных яблок бывшего монтажника.

– Я хочу утонуть в этих звездах – сказал он вслух и, хрустя рыхлыми комьями замерзшей небесной воды, пересёк снежное поле, остановился у края леса, где тянулась линия высоковольтных передач, задрал голову к верху, улыбнулся загадочно и начал карабкаться по мачте. Бездна неба приближалась, звала, манила, выветривая из его головы воспоминания о фабрике, городе, доме… Монтажник забыл о том, был ли женат или не был, а если был, то каким количеством детей обзавелся? И обзавелся ли вообще? Для него существовала только бездна ночного небосвода над головой, полная звезд и чудовищных далей.

Рано или поздно любая дорога приводит к более или менее логичному тупику. Монтажник достиг наконечника мачты, встал во весь рост, раскинул руки крыльями в стороны, крикнул во весь голос:

– Звездой!

И нырнул в черные волны небесного океана.

Как раз в тот момент, когда в Пулковской астрономической обсерватории профессор придумывал имя для новой звезды.

Один каверзный молодчик не мыслил собственной exsistentia без того, чтобы не напакостить, подсунув хлопушку или шутиху какому-нибудь респектабельному господину. Ибо, как считал молодчик, нет ничего смешнее респектабельного господина, насмерть напуганного бабахом хлопушки или шутихи рядом с ухом или задом.

Он выдвинул даже теорию о необходимости регулярного пугания респектабельных господ шутихами и хлопушками. Ибо внешние раздражители заставляют мозг совершать немыслимые кульбиты, менять форму и всякий раз принимать принципиально новое положение, предотвращая возрастное окостенение центральной нервной системы.

Но подобные бесчинства каверзный молодчик творить бесконечно не мог, и вскоре вырос из каверзного молодчика в респектабельного господина. Он начал торговать недвижимостью, ездить в собственном автомобиле, жить в собственном доме с собственной прислугой.

Так и жил, пока мозги его не окостенели и не высохли. Потому что не осталось в мире каверзных молодчиков, которые взрывали хлопушки и подбрасывали шутихи.