John Anhinga - Снежная слепота

– В Лесу? – голос Альфреда был таким глухим, таким тусклым, что прапору показалось – он состарился на полвека.

– В Лесу, – ответил стражник, мотнул головой и раздал по новой. Брюнет вздрогнул: его бил озноб, стоять без плаща было зябко. Он вывернул ткань внутрь погонами и накинул на плечи, надеясь, что рассвет будет ранним и тёплым.

Замасленные карты шлёпнулись о стол. Альфред и не думал сдаваться.

– Красивое селфи, – сказал я, потеряв счёт километрам пролистанной ленты.

– Представь, как она его делала, и разонравится, – отозвался С-сан.

– Однажды человек изобрёл колесо. И покатилось… – протянул Сакамаки, а я хихикнул: он знал толк в колёсах. Конкретно сейчас я поставил на запись свой диктофон, о чём не пожалел. Ни разу.

Разве что на каждую сотню галактик, где С-сан выпил виски, хотя забыл, что достал его для кофе.

По-настоящему красивым бывает лишь отчаяние.

– Я бегу за ним, пытаюсь схватиться за ось, мои ноги устали, им непросто пришлось…

– Недавно видел старушку, она шла и так счастливо болтала, приложив руку к уху, о том, как её жизнь, что Зина-соседка – курящая тварь, а внуки забыли о бабке,

– …я бегу и бегу, теряю юность и славу, этот бенгальский огонь по ошибке зажжён был без пятнадцати полночь…

– у неё в руке радио.

– … он догорит до единственной цели ровно за восемь минут, погаснет искорка-нить, ведь смысл был

– не в том, чтобы слушать,

– а чтоб говорить.

Взросление – суть дуга, когда из низменной наивности мы падаем

(– Или взлетаем)

на годы цинизма, где уже распрощались с верой в то, что нас кто-то поймёт, но желание выразить собственную нутрянку столь велико, что с годами,

(– Кто дожил,)

мы возвращаемся к исходной точке надежды на то, что интересны кому-то, и прекрасней всего та смехотворная дерзость, с которой чужой ребёнок пристаёт к тебе и жалуется на велосипед, у которого сломана ось.

– Или старая дева, что сетует: у неё в инвалидной коляске скрипит

колесо,

Сакамаки смеётся. Пусть он некрасив, нелеп и нескладен, пусть он сломан, но, чёрт возьми, сколь прекрасно.

Однжды он позвонил в мою дверь и усмехнулся:

– Ты сможешь, я почуял великую панацею.

Он улыбался. Зрачки его скулили от жути страданий. Их чёрные, чёрные, чёрные колёса вращались в осях колесницы, правил ею сам Рагнарок.

– Ты сбрендил? Может, я

– Жёг миндаль? – он ласково засмеялся, мурашки не улеглись с тех самых пор. – Знаешь, я ведь чертовски…

Я слышал скрип оси и стрёкот поводьев.

– …чертовски хочу умереть.

Леди неправдоподобно ярко накрашена, видно – на камеру, она выгнулась и застыла, чтобы поймать себя ненаглядную в фокус, а поза растеряла естественность и стала так отвратительна, что мне захотелось блевать.

– Если у входа мокро, значит, снаружи снег. Перемотай колёсико мыши в настройках масштаба и вспомни: резину сменил?

– Эй, Сакамаки, человек может умереть от дистонии, своей ли, чужой ли?

Он засмеялся, искренне и до боли, и лучшей из безъюморных фраз отшутился:

– Разве что от горячего сердца. Знаешь, я…

…я не поскользнулся, ведь был осторожен, по наледи проще простого скользить,

– твоя искорка-нить?

– Рухнула в снег обгорелой громадой, но, клянусь,

после первой агонии придёт дикое логике, но душе спасительное успокоение: если менять уже нечего, любое страдание приносит радость, стоит просто…

Колосится рожь. Нераскрытыми тайнами дышат поля под безоблачной высью. Там, взметая душистую землю копытом,

тонкие ноги закидывая к голове,

я покоряю колосья каждым выдохом, каждым вдохом отпускаю им волю, мной живы люди и полевые цветы. Мою гордую спину не тяготит седло великого воина,

…просто смириться. В отчаянии есть величайшее счастье покоя.

Аз есмь – Красный Заяц, скакун-повелитель просторов Китая.

– Я никогда не любил колёса. Как идею, как суть и как символ, – признаётся С-сан, так спокойно и просто, будто диктует список продуктов на ужин. – Кроме, пожалуй, вот этой вынужденной,

но крайне закономерной

случайности.

Колёсико крутится с приятным размеренным треском, подаёт в дуло патрон, бенгальским огнём искрит капсюль,

и Сакамаки смеётся.

– Чёртово колесо!

Скрипит, скрипит колесница, ей-то незачем менять резину на зимнюю: наледь не страшна вестнику Хаоса.

Жаль, вышла

осечка.

Покрытый ворованным, себя отдаю на съедение,

больно, не больно – вопрос

не имеет проблемы.

Топаю,

топаю,

вот он – мой

Сатурн,

замкнуло клеммы

в аммиачном облаке

космоса.

Голые, рослые, босые,

сердцами из Коза Ностры,

душами из дилеммы.

Замкнуто рушиться

в лице его простеньком,

кротостью клясть пресловутые розы,

смелостью сечь проржавевшие речи,

Милый, крыть нечем.

Нечем.

Желтизна режет сон, лён укрывает лицо – мне вокруг твоих

плеч кольцом, ожерелье ключиц, диадему-лучи целовать,

коренья морщин корчевать рдяным аммонием.

Что говорят неудачники?

Жди, молчи, пожалуйста, не стоит Ему этого слышать.

Что говорят неудачники?

Может, у любви нет ни рамок, ни правил, но я бы вывесил предупреждения.

Как не пустить под откос то хрупкое, недолговечное, что ты выткешь и продлишь ценой дикой социальной вертячки? Быть рядом, всегда в курсе, радовать, поддерживать, наблюдать беспрестанно, но не совершать самой главной ошибки,

Я бы вывесил предупреждения.

Ни шанса на искренность.

Не смей признаваться. Вихляй, уходи, отшутись и помоги забыть, ни за что не позволяй секундным порывам завладеть твоим языком. Глотай колючую проволоку проклятых слов «я люблю», глотай, глотай, ГУЛАГ внутри сам себя не огородит. Помни: ты никогда не подойдёшь под идеал. Слишком судорожно твоё внимание, очаровывают отстранённые, никак не те, кто ловит каждый шаг и в курсе всех мыслей.

Ни шанса на искренность.

Пей, смейся, рыдай.

Ты рядом, и тебе повезло: как радостно страдать! Видны все детали, рукой дотянуться, но тебе никогда не будет позволено этого сделать. Ты же умница, ты же молодец, ты же не хочешь сорваться и прахом пустить всю вселенную, сшитую из лоскутков вокруг главной мишени. Она недостижима, не смей забывать.