Дмитрий Лукин - Из жизни Димы Карандеева

Так в Алексее продолжался его привычный ход мыслей, но однажды он вдруг прочитал две вещи писателя Валентина Распутина «Прощание с Матерой» и «Живи и помни!» и, кажется… Ему вдруг показалось, что он… или ему показалось? Он, кажется, стал чуть-чуть понимать, что такое литература. И теперь ему было бы совсем не стыдно сказать Тане, если он опять созвонится с ней, что он ничего не опубликовал или что недавно ему предложили напечатать только одну его небольшую дешевку.

И оглядываясь назад, на все написанное им, Шаровым, Алексей понимал что ничего, ровным счетом, ничего он еще не написал, а только теперь кажется, чувствует, что не надо ему никакой славы. Не хочет из-за нее совсем шевелиться. Ведь есть, есть что-то настоящее, что надо попытаться отобразить. И показалось ему, что никаких женщин не надо ему, только бы написать хоть одну вещь так вот, как Распутин написал про своих старух. И все равно Шаров подумал: «Нет, буду-ка я писать не только это. Нет, я человек, а значит, греховен. Я буду честнее – я хочу быть всяким, таким, какой я есть».

И до Шарова стали лучше доходить слова его институтского мастера о том, что литература – это не холод, это наоборот… это что-то обнаженное, это настоящее, это больное… Нет, он понимал это раньше, но не чувствовал так отчетливо.

И значит, если хочешь быть настоящим писателем, то не удастся избежать страданий. Настоящая литература – это совесть… «А мучила ли она меня когда-нибудь? Перед всеми, хотя бы перед…»

«И не такая, совсем не такая самовлюбленность!..» «А вот бы все-таки сделать так, чтобы все совместить… – невольно приходили Алексею в голову старые мысли. – Что ты напишешь настоящего, если ты холодный Батлер? Но стоп… а Лермонтов?..»

И некому было сделать так, чтобы он услышал фразу из той его любимой детской сказки: «Петер, достань себе горячее сердце! Достань себе горячее сердце, Петер!»

А потом Шаров впервые полностью прочитал Библию. И вот Шаров уже почему-то думал: «Наверное, в конце жизни встает перед человеком такой вопрос – если Бога нет, то пассивность, скука и горечь, а если есть, то последний внутренний рывок добра, наиосознейшая окончательная потребность в нем».

Студент четвертого курса одного московского ВУЗа Василий Телкин ехал с институтскими друзьями на доставшуюся его отцу в наследство подмосковную дачу. Дача старая, располагалась в сорока километрах по Казанскому направлению, в так называемом поселке городского типа, завещана была Телкину-старшему его умершей теткой.

Поселок не очень большой и в меру зеленый. В свое время город активно наваливался на него, но потом остановился с занесенным кирпично-бетонным кулаком, застыл вблизи очередного деревянного домика с садовым участком. Подле домика проходила детская железная дорога, по которой летом ездил маленький синий паровозик. Дорога эта являлась своеобразной границей между городом и поселком. За ней высота домов постепенно возрастала: за двухэтажными кирпичными появлялись пятиэтажные, и так доходило до двенадцатиэтажек.

Компания была веселая и шумная, состояла из восьми человек. К превеликой Васиной радости, основной ее костяк составляли девушки. Была тут и Васина в прошлом близкая подруга, институтская любовь Олька Елагина, чуть щекастая красотка с выдающимися бедрами. Сегодня Вася кисло смотрел на Олю по причине отсутствия на ней косметики.

Ехали знаменитые на курсе подруги-сплетницы: Ленка Громова, Таня Вилкина и Евгения Фобейко. От Громовой Телкин особенно «тащился»: губастая брюнетка с толстой попой и «крупными батонами» (так характеризовали в то время в молодежной среде). Она стрекотала языком неудержимо, знала про всех ровно все. А именно – кто с кем, где и когда целовался, кто кому чего сказал и т. д.

Громову тайно ненавидел весь курс, но Вася находил в ней что-то пикантное. Сплетница была маленького роста. Не раз испытывала на себе домогания любвеобильного Телкина, но всегда их с достоинством отвергала. «Родненькая, – молил ее Телкин, – давай загуляем, хоть на недельку, хоть на сколько, весь мир к ногам…» Но Елена была непреклонна. «Дурачок ты, Васька», – говорила подружка Ленки Таня Вилкина и пускала по институту гремучую сплетню о неудачной попытке Васиного «сватовства».

Сама Вилкина была долговязой барышней с немного выпученными глуповатыми глазками. Телкин в большинстве случаев не обращал на нее внимания. Один раз только, будучи в нетрезвом состоянии, все-таки предложил и ей вступить в преступную связь, ссылаясь на то, что без Вилкиной ему – вилы. «Дура-а-ак», – слегка в нос возмутилась Танька и вышла из комнаты.

Третья подружка-сплетница Евгения Фобейко спросом ни у Телкина, ни у других ребят на курсе не пользовалась. Потому что была страшной как хрен знает что. И сплетни от нее исходили какие-то совсем злые. Зачем ее взяли с собой за город, никто не знал.

Из мужского коллектива ехал Сергей Попов по прозвищу «Презя» – институтский пьяница-заводила со стажем. Прозвище свое он получил от слова «президент» (а не от какого другого слова): он был всекурсно избранным главой институтского алкогольного сообщества «Заповедные ерши». Рядом с институтом находился лес, и после лекционных пар или вместо них ребята часто ходили выпить, посидеть на полянке, полюбоваться природой, обсудить преподавательский беспредел.

Презя любил выпить чуть больше остальных и частенько после окончания заседания общества отправлялся обратно в институт – побуянить.

С Презей был его лучший друг Тузиков, футбольный фанат с частенько поочередно подбиваемыми глазами: он любил ходить на матчи и участвовать в послематчевых потасовках – «махычах».

Ехала в вагоне электрички и Светка Бубликова – девушка крайне тупая и злая, а также честолюбивая и подлая. На ежекурсные домогания Телкина она отвечала раздразниванием: давала подержаться за коленку, охотно вступала в телефонные разговоры на «эту» тему, но на жизненную конкретизацию и воплощение телкинских мечт идти категорически отказывалась. «Ты женщина или нет? – кричал Телкин в трубку, когда после очередного „секса по телефону“ она отказывала ему во встрече. – Ты не представляешь, как твое поведение вредно для твоего и моего организма!» Но ничего не помогало. Света глупо хихикала и продолжала старую практику. Пойти на попятную Телкин не мог: слишком любил женщин, и еще ему не позволяла ретироваться собственная фамилия.

«Да, конечно, – думал он, – она полная дура!» Но проходили сутки, он снова сидел со Светой на занятии по английскому языку, смотрел на нее, слушал, как она по-лошадиному ржет, и вот уже думал: «Да, но как ее дурь эротична!..»