Дмитрий Лукин - Из жизни Димы Карандеева

Оля из Пензы… Как ни странно их дороги тоже скоро разошлись. Он практически не успел «подкатить» к ней – Оля перешла на другую работу. Мало того, ему показалось, что она рада этому событию. Ему почудилось, что когда Оля сообщала ему эту новость, она даже как-то облегченно вздохнула. Оказывается, она уже две недели как подала заявление об уходе и не говорила Алексею.

– Почему ты не сказала мне?! – закричал он и подумал: «Ну вот, сейчас спокойно что-нибудь соврет». А она ничего не ответила, только отпустила голову.

– Можно я оставлю у себя твои рассказы и стихотворения? – спросила она.

Он разрешил.

В первый и последний раз Оля позвонила ему в день его рождения, – телефон его она узнала в списке сотрудников, что висел в их офисе – и Шаров попытался было с ней разговориться, но Оля быстро простилась.

– Тьфу-ты, – ругнулся Шаров. – Видно как-то запалился… Где-то недобатлерил… Черт, уже давно надо было действовать!..

Прошло три или четыре года. Шаров не стал знаменитым писателем. Мало того, даже не особо старался им стать. Еще меньше – его напечатали всего один единственный раз. Алексей написал еще один «коммерческий» роман, из-за которого потом долго мучился, зачем потерял даром столько времени: «Ведь это бес обманывает – все равно в итоге больше усилий, чем писать настоящие вещи, от которых остается только перетянуть живот, потому что от „коммерческих“ он тоже перетягивается». Рассказы о детях, написанные им в то время были, на его взгляд и не только, хороши и искренни.

Еще он мечтал писать совсем нехитовые вещи про мужиков со своего склада, с которого ушел, только отображая их с какой-то другой стороны, не так как писали их до него известные литераторы. Так же Алексей писал, что называется, в стиле «чистого искусства», но ничто из этого не было интересно современным издателям и редакциям журналов. А он уже мучился и мучился такими вопросами: обязательно ли страдать, чтобы создавать настоящие вещи?

А половина знакомых Алексея на его счастливую улыбку и очередную обманчивую весть, что, кажется, его скоро напечатают, сразу обращались с вопросом: «А сколько с этого будет денег?»

– Ну, как? Как? – имея в виду, стал он печататься или нет, спрашивала его Татьяна, когда они созванивались. По Таниной настоятельной просьбе Шаров высылал ей свои новые сочинения, и она говорила, что вот-вот их прочтет, а потом выяснялось, что даже спустя год она их не удостоила вниманием. Татьяна спрашивала, написал ли Алексей, наконец, что-нибудь про нее, а он ей в ответ: «А ничего, если с эротикой, и это прочтет твой новый возлюбленный?» «Ничего-ничего, только напиши». Татьяна уже давно встречалась с кем-то, и Шаров ловил себя на мысли, что ему обидно, что она совсем, кажется, забыла, что хотела общаться с ним «всю жизнь»… «Какие они все-таки эти бабы!», – упрекал он теперь всех женщин.

Прошло еще три года.

– Как не узнать этот тембр? – рассмеялась она – тебя ни с кем не спутаешь. И Шаров опять по инерции получил удовольствие, при этом внутренне на себя обозлившись.

– Да, я изменилась, – сказала Таня. – Теперь я не такая дура. Нет, ни о чем не жалею. Ты знаешь, на чем я сейчас еду? «Мустанг» последний…

И опять:

– Ну что, выпустил, что-нибудь? – усталым голосом. – Нет? Живу с мужчиной. Я очень уважаю его. Он старше и сильнее меня, он очень многого добился. Нет, мы не говорим о браке, хотя вместе уже три года. Нет, мне так больше нравится, без детей. Пока не хочу. Нет, довольна. А может, и нет? Ты опять будешь заниматься душекопательством? Я не хочу этого. Мне не надо этого… Он любит меня, уважает. Работаю уже не у итальянцев, а у немцев. У нас там много мужчин и я там – звезда.

На следующий день Алексей сидел на литинститутском семинаре на обсуждении очередного бездарного, на его взгляд, автора. Литинститут Шаров уже давно закончил, а на семинар зашел по привычке, и когда представилась возможность высказаться, начал говорить все, что в нем наболело:

– Почему вы не сказали, что прославиться невозможно? Не сложно, а невозможно! Зачем вы существуете? Зачем обнадеживаете?! Зачем говорили, что я талантливый? Умные, спокойные лица «понимающих» в литературе, служителей культа Пушкина и Достоевского и даже не всегда Толстого, потому что «любил подсластить…» и горделивый был! Почему не пишете на вывеске у института, что выдуманными мирами над человеком смеется дьявол?!! А?!! Зачем набрали тысячи домохозяек и выучили публицистичничать?!! Теперь они не найдут ни мужа, ни работы и будут раздражать меня своей жалкостью!..

Слушали Шарова внимательно, и ему виделось, что все эти люди давно ждали подобных слов, что они, молодые писатели, думают так же, но только не в силах сказать.

И казалось Алексею, что он абсолютно прав, и он дал всем достойного заслуженного пинка. И только его мастер, который работал с Алексеем в течение всех институтских лет сидел седой и молчаливый. Он так в тот вечер ничего критичного Шарову и не сказал.

И Шаров продолжал жить как жил, женщин так же любил только шикарных и глупых. Но где-то в глубине Алексей чувствовал, что у красавиц редко бывает красивой душа, потому что красивой она делается от страданий. Он обожал признаки мелкой дешевой буржуазности – цепочки на щиколотках хитрых продажных секретарш, улыбающихся ему, как и многим. Нет, конечно же, в текстах своих, что предназначались для журналов, он был готов критиковать их, но его все равно несказанно тянуло к ним.

– Да и критика их – все равно не окупается, – жаловался Шаров.

Теперь у него водились и такие мысли: «Вот написать все основные настоящие вещи, а потом стать как все – дураком и ничего вокруг не замечать. Стать счастливым и веселым…»

А когда он занимался тем, что понимал под счастьем, все мозги его тут же поглощались мыслями о праве художника жить безнравственной жизнью – «А что, был же абсолютно аморальным гениальный Алешка Толстой!..»

Иногда у Шарова наступали приступы повышенного самодовольства:

– Мам, почему меня любят красивые женщины? – спрашивал Алексей. Алексею нравилось ощутить, что время будто приостановилось, а он вот сейчас соберется с силами и почувствует себя кем-то очень стоящим в этом мире…

– Это потому, что ты пока молодой и, может быть, перспективный, но, как только станет окончательно ясно, что нет…

Шаров где-то в глубине понимал это, только старался об этом не думать, а что-то приписывать и дописывать всему происходящему с ним.

«Сейчас еще немножечко погрешу, а потом всю карьеру буду писать покаянные христианские книги…» – придумалось однажды. И Шаров даже взялся уже писать большой покаянный роман. «Что-то вроде «Преступления и наказания», – определил он его для себя. «Ведь пока весь мир читает и восхищается красотой раскаяния героя, можно опять спокойно втихаря начать грешить…» – радовался Алексей.