Артур Круг - О былом и настоящем. Исповедь российского немца

По селу прошли колчаковцы. Об этом напоминал установленный на центральной площади обелиск. На нем имена погибших односельчан. Отдельно располагались колхозный двор, правление колхоза, ток, ферма, конюшня, маслозавод. Зимой здесь было безграничное снежное море, летом – знойные пыльные бури и тишина полей, их загадочное молчание.

Теперь к старым переселенцам-столыпинцам прибавились новые – сталинско-бериевские. Кроме нашего большого семейства деда Майера, сюда прибыли семьи Брикманов, Баумов, Гаасов, Лоренцев, Райхелей, Зелей и других.

Это были женщины, старики, дети, инвалиды. Вся здоровая часть села и переселенцев была на фронтах, в трудармиях. Бронь распространялась на тех, кто оказался в правлении колхоза, сельском совете, в надзорных ведомствах. Появились комендатуры. Доносительство, подозрительность, стукачество расцветали пышным цветом. Мама рассказывала, что ее столкнули с лестницы сельского совета за то, что она отказалась написать донос на немца-переселенца: он якобы возмущался действиями милиционеров в пути следования.

Детвора немцев-переселенцев из Поволжья. В селе, куда мы попали, были десятки таких же голодных и оборванных. Мы не понимали, что такое война, над нашими детскими головами не рвались снаряды и бомбы, но мы познали, что такое голод и холод, унижения и побои.

Нас ловил за уши местный комендант, когда мы умудрялись добывать на крыше конторы голубиные яйца, хлестал кнутом объездчик, когда обнаруживал на поле, набивающих сумки подсолнухами, догонял извозчик и давал тумаков за то, что мы забирались на телеги с зерном, которое он доставлял с тока в амбары, набирали в карманы по несколько горстей пшеницы и быстро разбегались.

Местные украинки вопили на кучеров: «Та шо ж ты такое робышь? Та цэ ж, дытына! Ой, горюшко-горэ».

Весной ходили по колоски. Колосовать – это собирать оставшиеся либо осенью, на убранных полях, либо по весне на ушедших под зиму полосах колосья.

Уходили обычно рано утром, чтобы как можно дольше быть при деле. Хорошо, если колоски придавливались снегом: за день можно было нашелушить два-три килограмма зерна, что хватало на лепешки на неделю. Держались поближе к лесным околкам: боялись объездчика. Его стерегли по дороге, но он появлялся всегда неожиданно там, где его не ждали. Чаще это был так называемый мельтон, нанятый представитель милиции или оперативный работник. Убегающих сек кнутом сверху, сидя на лошади, нередко полосовал спину в клетку. Один из таких битых был мой друг и сосед по несчастью Андрей Баум. Он рассказывал, что две недели на брюхе спал. Опер хвалился в районе, что битый им год воровать не будет.

Вспоминается и такой случай. Мама, чтобы накормить нас, детей, как-то набрала на колхозном току маленький мешочек зерна и хотела унести домой, но не тут-то было. Страж порядка заметил это и составил протокол. По законам военного времени это была тюрьма. Мама проплакала всю ночь. Ее сестра утром решила пойти к участковому. Милиционер давно присмотрел кареглазую красавицу-немку, согласился порвать протокол, если она окажет ему внимание и услугу – достанет водки, что было нелегко. Выручила знакомая продавщица из соседнего казахского села. С вниманием было легче, и дело благополучно замяли.

Ожидание мамы домой с работы превращалось в пытку. Зимой, на промерзших в кулак стеклах окон, мы выдували теплом своего духа отверстие и устремляли взоры на улицу в ожидании ее с дневной или ночной смены с чем-нибудь съестным.

А зимы в ту пору были лютые. Помнится зимний вечер с ужасным ураганом. К утру мы ощутили сплошной сумрак в доме, как со двора поднимается какое-то невероятно громадное облако, и поняли: это снежный завал, которым занесло нас за ночь и от которого откапывались весь день.

Осознание голода пришло к четырем-пяти годам. Дома было шаром покати. Мама старалась как могла. На ручной терке, состоящей из двух камней – верхний с ручкой и лункой посередине, в которую насыпали горсти зерна, – вращением добывали муку, просеивали ее на сите, очищая от шелухи, делали из муки тесто, пекли лепешки. Благо в доме была печка, которую растапливали сначала соломой, затем кизяком. Печка частенько дымила, наполняя комнату угарным газом. После войны мама приобрела корову, которую тоже надо было чем-то кормить, чтобы получить хотя бы два-три литра молока. Позже удалось приобрести поросенка. Он тоже доставлял немало хлопот.

В колхозе в годы войны катастрофически не хватало рабочих рук. Мне было пять лет, когда таких мальцов, как я, на местном маслозаводе сажали на монотонно шагающую по кругу лошадь, которая вращала цилиндрическую емкость с молоком, чтобы сбить его в масло. Это сидение на лошади в жару продолжалось часами, попка стиралась до крови. И это за стакан молока, горсть творога или кружку обрата.

В детстве меня дразнили: «Рыжий, рыжий, конопатый убил дедушку лопатой». Наиболее агрессивных из немецкой детворы обзывали фашистами. Обидчиков мы наказывали: забрасывали камнями, загоняли в помещение фермы. В кормушках вылавливали, навешивали тумаков и пинками в зад вынуждали обращаться в бегство и каяться, что больше так обзывать никто не будет никогда.

Окончание войны и День Победы помню смутно. По громкоговорителю с площади доносилась какая-то необычно торжественная музыка. Запомнился дедушка, одетый по-праздничному. Вернувшись оттуда, он раздал нам, внукам, встречавшим его, конфеты-подушечки. Это случалось только по торжественным дням. Значит, повод был.

Событием для нас, детворы, стало возвращение с войны фронтовиков с наградами. Дядя Саша вернулся из трудармии без наград. Мрачный, худой, бледный, с воспалением легких. По утрам заводил свой трактор. Он натруженно пыхтел, когда тяга пускача вырывалась из его опухших рук. В селе мы им гордились. Был лучшим трактористом. Позже принимал участие в освоении целины. Она тогда гремела на всю страну.

Пополнение появилось и в нашей семье. По настоянию бабушки мама (от отца с фронта, кроме двух коротких писем, никаких вестей не было) приняла в семью детей старшей сестры, умершей в конце войны в Красноярском крае, куда была сослана. Я теперь оказался в рассаднике троих девиц – двоюродных сестер Лели, Лили, Риммы. К тому же к маме привязался, к ее несчастью, и их отец, тоже вернувшийся из трудармии.

Фортуна распорядилась так, что у нее от него народилось еще четверо детей, один из которых – Володя – умер в раннем детстве от тифа, а трех дочерей Тому, Олю и Любу мама вырастила практически сама. Отчим вел замкнутую жизнь, беспробудно пил, домашним хозяйством не занимался, пока в 1951 году не угодил в тюрьму.

У местных украинцев к тому времени были уже добротные дома с деревянными полами, палисадниками. Мы же, немцы-переселенцы, жили в обветшалых постройках, землянках-мазанках, крытых соломой, с глиняными полами, низкими без ставен окнами.