Стефания Вишняк - Испекли мы каравай… Роман

И уже погружаясь в сон, начала мечтать: «Вот бы нам сюда точно такой же, как у бабы Наташи, Красный Угол… Ой… нет… тогда Боженька увидит, какими злыми бывают батя с мамой, или, как Анька с Толькой дер утся… Он же, Бедненький, сразу умрет… Нет, надо подождать… Или… может, что-нибудь придумать, чтобы… они все… стали добрее… И… чтобы… Каравай-каравай… – возникло в голове само собой, когда она почти что уснула, – кого любишь -выбирай…»

Утром отец пошел решать вопрос трудоустройства, а дети с мамой разбирали узлы, пришедшие в контейнере, собирали кровати, одним словом, обустраивались.

Вскоре к ним пришла знакомиться жена дяди Готлиба, тетя Эрна, и в качестве гостинца принесла пол-литровую банку виноградного варенья. За чашкой чая с тетей Эрной выяснилось, что ее младший сын, тоже Толик, учится с Анькой в одном классе. Тетя Эрна оказалась тоже очень доброжелательной и веселой соседкой. Во время разговора она все время улыбалась и часто заразительно смеялась, и сама говорила с весьма и весьма забавным немецким акцентом. Многое из ее слов, было непонятным, и мама то и дело ее переспрашивала.

Улыбалась соседка, даже когда рассказывала о том, как вчера в Ташкенте ее ограбили: в переполненном автобусе разрезали куртку и из внутреннего кармана вытащили кошелек с деньгами, которые она везла своим дочкам. И на обратную дорогу тете Эрне пришлось деньги одалживать в общежитии у студентов.

Или еще она, так же смеясь, поведала грустную историю о том, как пару-тройку лет назад наказала своему младшенькому Толику присматривать на поляне за гусятами. А он… Короче говоря, когда Толику надоело собирать гусят до кучи, а дабы те, как велела мать «не разбегались», он и убил их всех палкой, сложил в рядочек и продолжил спокойно себе «пасти», пока, ближе к вечеру за ними не пришла тетя Эрна…

Когда соседка, словно о чем-то вспомнив, внезапно спохватилась и убежала, Анька спросила у мамы:

– Ма, а почему она все время смеется, и почему у нее зубы такие?

– Какие – «такие»?

– Блестящие.

– Та потому шо, если бы не эти, бл… ские алименты, я бы тоже понавставляла себе железные зубы, та тоже не закрывала бы рота, а, как и она – хвасталася бы всем.

– У нее и серьги в ушах, и колечко…

– Та де ты там колечко увидала, в носу?

– Да на пальце!

– Ну и поначепляла на себя, потому шо деньги некуда девать. А платила б алименты, – не ходила бы в энтих побрекушках. Понавставляла, поначепляла и ходит, как дядина дура. Та у меня и свои зубы хорошие, хоть и не железные! А шо серьги, шо кольца я и не люблю их вапще. На хер эти побрекушки? Пускай дурнатой занимаются, кому делать не хрен.

Между тем, тетя Эрна, очевидно предварительно оценив, скромный бюджет новых соседей, спустя какое то время вернулась, и на сей раз принесла целый узел вещей, из которых ее дочки и сын уже выросли.

Потом она станет забегать к ним почти каждый день, и всякий раз будет забывать, зачем приходила.

На следующий день отец снова отправился на поиски работы, Анька с Толькой ушли в школу, а мама с младшими осталась дома хлопотать по хозяйству. Ближе к полудню Олька с Павликом, увидев бегущих купаться ребятишек, тоже отпросились у мамы сходить на арык и просто посмотреть, как купаются дети. Мама их отпустила, но не на большой арык, где «большие пацаны задираются», а на маленький, где купается малышня». Но на маленьком арыке, кроме гусей и уток ничего интересного они не обнаружили, и их потянуло дальше. Да они и сами не заметили, как оказались на большом арыке.

Сначала они стояли на мосту и просто смотрели, как резвятся в воде и на берегу одни мальчишки-подростки, (девчонок почему-то не было). Потом… Потом всё произошло молниеносно… Олька едва только успела подумать: «…И мы тоже научимся так же плавать и нырять. Они же тоже раньше не умели…», как вдруг чья то жилистая рука резко толкнула ее, и она кубырем полетела в наполненный до берегов большой арык…

Со временем, конечно, забылись и та грубая рука, столкнувшая ее с моста, и тот, казавшийся непреодолимым страх, когда она, погружаясь в воду, уже достигла, было, дна… И как, что было сил, карабкалась на поверхность, как добралась до скользкого глинистого берега… И как потом над ней, наглотавшейся вдосталь мутной воды, склонился перепуганный Павлик.

Спустя время, когда Ольке доводилось либо наблюдать за процессом обучения плаванию новичков, либо самой обучать «неофитов», она ненароком вспоминала тот случай. И всякий раз ловила себя на мысли: а если бы ее тогда кто-нибудь, все-таки, кинулся спасать, научилась бы она плавать в свои тогда шесть лет? Или что было бы, если бы она, преодолевая невероятный страх, сама не захотела бороться за жизнь? Хотя, вряд ли она научилась бы плавать, если бы тогда не выплыла… Но в лучшем ведь случае, и если бы она надолго испугалась воды, она, скорее всего, тогда бы лет до десяти, наверное, купалась бы в мелком лягушатнике с малышней. И не плавать бы ей тогда на перегонки с мальчишками, и не нырять наравне с ними с моста и дерева, а прыгать бы, зажимая нос и глаза, с моста, как другие боязливые девчонки-неженки. Или, ухватившись в арыке за корни деревьев, которых, благо, было полно под водой у самого берега, сидеть, аки бегемот какой, и завидовать тем, кто не боится держаться на воде без этих спасительных корней.

В тот день Павлик оказался молодцом и никому из домочадцев о том, что Олька едва не утонула, не проболтался.

Павлик не сделает этого и немногим позднее, когда Олька, обрадовавшись, что берег арыка пустует, смело предположила, что в кои-то веки у нее появился шанс прыгнуть добровольно – самостоятельно! Но прыжок оказался весьма неудачным… Коротко говоря, в тот злополучный день она до кости поранит пятку острым осколком разбитой бутылки на дне, по роковому стечению обстоятельств брошенной каким-то злоумышленником именно в том месте, где дети обычно прыгали с моста…

Когда она пришла домой, каким-то чудом остановилась кровь, хлыставшая из глубокой раны на пятке. Они с Павликом перемотали какой-то тряпкой рану и договорились соврать маме, что Олька, дескать, поранилась не в арыке, а на поляне, не заметив в траве разбитую бутылку. Потому как в противном случае их бы никогда больше купаться не отпустили.

Конечно же, про себя Олька гордилась тем, что она раньше старшей сестры научилась плавать, нырять и лазать по деревьям, а по-настоящему свистеть, вообще, умела в семье только одна она. По правде говоря, овладевало это чувство ею только тогда, когда она злилась за что-то на Аньку с Толькой; чаще было наоборот, чаще ей самой очень хотелось гордиться старшими. Лишь иногда она летом завидовала как неподдающейся загару Анькиной коже, так и приезжающим к соседям издалека белокожим гостям, которые ей без загара казались такими ухоженными и холеными в отличие от нее, почерневшей и непривлекательной, этакой маугли.