Антон Евтушенко - Асимметрия

Болезненная страсть к шахматам пришла позже. В школьной библиотеке на меня упала книга наставлений гроссмейстера Блоха. В прямом смысле: свалилась на голову. Конечно, я не увидел в этом вселенского проведения, меня нельзя обвинить в избытке сентиментальности. Взял почитать и всё. Но учебник не зашёл, сдал через день обратно. Конечно, шахматного поля и тридцати фигур недостаточно для претворения мечты в реальность, и я почти угас, как это бывает, когда тебе нравится какой-то человек, и вдруг он говорит или что-то делает такое, ну не знаю, козявки прилюдно достаёт из носа и оставляет на ножке стула. И всё: с этим ты не можешь мириться, это ниже любых самых заниженных твоих ожиданий симпатии. Вот так и с мечтой. Книжные нравоучения учебного толка мне показались такой большой козявкой, что я подумал: нет, точно не моё.

Если вёдрами и брёвнами Чабакур гордился по праву (хозпосуда, покрытая эмалью, шла на экспорт в Венгрию, а брёвна в виде каркасных срубов уезжали в подмосковные посёлки), то шахматными клубами город похвастать не мог. Даже самая захудалая секция или кружок там как-то не прижились. В глубоких синих до черноты дворах я иногда встречал поклонников игры с впалыми грудями и картофельными лицами. От дворовых шахмат всегда пахло спиртным, энтузиазма любителей хватало разве что на второй заход в винно-водочный, не больше. Шахматы перетекали в шашки, шашки в карты, карты в домино, во что угодно, способное окоротить хозбытовое пребывание цепных мужепсов на страже раздолбанных ячеек общества. На их лицах (мордах?) я читал бессилие полностью зависимых от внешних обстоятельств существ. К этим обстоятельствам – семье, городу, стране, эпохе – они хотели предъявить определённый счёт, но к своим немолодым годам (мне они казались жутким старичьём) понимали, что выбора нет, выбор – иллюзия для дураков. Это было так заразительно, что даже я начинал чувствовать себя таким же обречённым мухомором, не требующим от жизни ничего: ни любящего отца, ни заботливой матери, ни стремления, ни чуда, ни надежды.

А между тем, чудо случилось в лице попавшего к нам из столицы Данила Артёмовича Переверзева. Новый школьный методист сразу как-то приглянулся всем, но не директрисе. Уж не знаю, за что она его невзлюбила, но злые языки завучей «шептали» на всю школу, что когда-то кому-то обещали директорское кресло в одном московском лицее. За какие заслуги неизвестно, но обещать-то обещали, только не дали. С тех самых пор у директора предвзятое отношение к москвичам. Данил Артёмович заочно поставил ей диагноз – москвофобия. Глухая провинция, сказал он, таким категорически показана, она их лечит, поддерживая на плаву. У Переверзева были, кстати говоря, те же симптомы. Вырос себе в рабочем районе Ижевска, переехал учиться в столицу, прожил двенадцать лет и съехал оттуда в нашу дичь, искренне жалея москвичей, страдающих от выхлопных газов и перенаселённости. Себя он тоже жалел, но задним числом, как бы в прошедшем времени. В нашей школе ему, похоже, нравилось, во всяком случае, до тех самых пор, пока директриса не нашла способа избавиться от допекавшего её коллеги. Для меня Переверзев стал тем самым человеком, сильно раздвинувшем границы шахмат. Шахматы он не любил, он их боготворил. Когда рассказывал о гамбитах, миттельшпилях и эндшпилях, его руки легонько потряхивало от возбуждения. «Это, брат, такая гимнастика для мозгов, – приговаривал он, раскладывая фигуры на доске, – которая отнюдь не предполагает душевного здоровья».

Начиналось интересное: чувство неурочной взрослости требовало от меня сверхжертв самоутверждения. Вообще, подростковый кризис характеризует много скреп с приставкой «само»: самоутверждение, самовыражение, самосознание. Любое из этих слов легко анатомирует образ моих тогдашних действий и их причины. Слушая раздёрганный, ритмичный голос методиста, глотающего знаки препинания, я понимал, что он единственный, кто верит в мой талант. Он считал, что меня это кое к чему обязывает. Помню его лайфхаки на все возможные замесы жизни, все до единого, особенно те, что касались перспективы переезда в Москву. Он постоянно твердил про вуз, в котором смог получить достойное образование и предрекал мою судьбу в похожем русле. Но помни, наставлял меня Данил Артёмович, будто он был сказочной феей, а я простодушной горемычной Золушкой, выбивая лакомые места с шашкой наголо по жизни, не стоит лезть в категорию покорителей с горящими глазами, идущих по головам к заветной московской «однушке».

Это, конечно, были странные советы – не по возрасту. «Попытай удачи, – продолжал он наставлять в своей манере, – только не вздумай терять больше, чем приобретёшь. Столица умеет сбивать с намеченных путей». Но у меня тогда пути не только не наметились, но даже не проклюнулись. Переверзев достоверно знал, что мы не выбираем дороги, дороги сами выбирают нас.

Весомые причины ехать учиться в Москву возникли где-то за неделю до выпускного. Примерно в это время долбанула мысль в голову, что, сбросив оковы среднего образования, я останусь на пугающем распутье. Тогда я ошибочно решил, что подростковые мечты можно (и нужно) уложить в формулу «пришёл-увидел-победил», а если это так – их надо немедля воплощать. Треморной рукой я полез в мобильный телефон выискивать тот самый вуз, про который когда-то слышал.

Как только посещает мысль о поступлении в Москву, нужно хорошенько подумать и взвесить все «за» и «против». Думал я? Конечно нет. Кто об этом думает в семнадцать лет. Просто что-то заклубилось, переклацнуло внутри, как бывает при решении логической задачи. А дальше – дальше вручение аттестата, вино из-под стола, медляки и поцелуи, встреча зорьки – и в кассу, за билетом. Попросил в один конец. Самоуверенность – ещё одно слово с приставкой «само» в лексиконе трудного подростка.

Мать отговаривала. Я как мог аргументами лупил: сперва, говорил, кафедра организации шахматной работы, после международный центр шахматного образования, тренерская практика в Греции, турниры, титулы, победы. А там и до гроссмейстера недалеко. В конце концов, она смирилась. Нет, не поверила в меня, а покорилась обстоятельствам. Дала немного денег, обещала приехать на вступительные, и на вокзале разревелась. Для меня это, как запрещённый приём, неумышленный, конечно, но всё же недозволенный. Это было похоже на присуждение технической ничьей. Никогда я не мог выносить женских слёз, маминых – особенно.

Приехал на Ярославский вокзал в каком-то тумане неадеквата. Сто тысяч раз передумал, но решение принято, назад дороги нет. Порыкивающие на вокзале гости столицы добавили мне угнетённости. Я ведь всё-таки провинциальный мальчик, а Москва – город суеты, скорости и нервов. А ещё это город денег: все разговоры крутятся только вокруг них. Ну, ничего, сказал себе, прорвёмся. С июня по июль занятия на подготовительных курсах. Узнал, чтобы пройти с хорошим результатом надо снимать квартиру у репетитора, пока репетитор уезжает на море и сдаёт квартиру, которую сам же и снимает. Учебная муштровка может показаться странной, но только поначалу. Москва – столица, причем не самая дешевая, все крутятся, как могут.