Дарья Гребенщикова - Дашуары

– Дама! (это мне), у Вас… у шубы… рукав… отвалился…

Я резко повернулась, подняла руку, и обнаружила, что отпал и второй… Тут же, как в фильмах ужасов, доха начала расставаться с подкладкой и рассыпаться просто на глазах! От шубы отпадали куски, падали на пол пуговицы. Муж, обхватив мою верхнюю часть, дабы избежать дальнейшего позора, вытолкал меня из кабинета. Домой я ехала в меховой юбочке и тряпичной кофточке. Тем же вечером останки дохи легли в ноги консьержки.

Через пару недель подруга перезвонила

– Ты знаешь, все же я тебе ее не подарю. Ну, пока не подарю. Я сама в ней еще похожу, такой редкий мех…

– Не походишь, – ответила я грустно, – ее моль унесла. Причем всю…

Настя была красивая, тихая и умная. Странное сочетание этих качеств привело к тому, что к 38 годам она еще не была замужем, хотя раз в год честно делала попытку воспользоваться хотя одним бы из этих качеств. Мужики пугались и растворялись в тусклом свете подъезда. Настя вздыхала, собирала в пакет следы чужой уже жизни – пену для бритья, непарные носки, сигаретные пачки, модель парусника, таблетки Алкозельцер… все это летело в трубу, пугая крыс и ожесточая дворников.

Скучно жилось. А тут подруга попросила довезти её до деревни, где она снимала детям дом с бабкой. У подруги были дети от разных мужей, но все лицом в нее, в Верку. Белобрысые, с пунцовыми щечками и ужасно громкие. Бабка была ничейная и противная, но у бабки была коза, а дети всегда кашляли.

Ехали они черт-те знает куда. Просто край жизни. Сначала шло Подмосковье, ставшее Москвой, потом была дорога меж городков – там не было ни жителей, ни коров – вообще ничего. Настя, бывавшая только в Европе и в Санкт-Петербурге, изумилась до того, что поставила свою Kia Ceed на обочину и шагнула в теплую хвою, и пошла, трогая кору молодых сосенок и задирая лицо к солнцу. Выйдя на поле, она села в траву и заплакала. От счастья.

– блин! – кричала из машины Верка, – блин! Че сидишь? Нам еще ехать столько, сколько им памперсов не хватит! Нашла место! В Бирюльках будешь сидеть!

Потом из машины выспались дети – младшая – в памперсах, сидела тихо, озадаченная процессом. Старшая и средний тут же потеряли кроссовки, сели в крапиву, наступили на осколок бутылки, обоих стошнило, и от комариных укусов расползлись неравномерные алые пятна.

– вот! вот! – Верка металась между машиной и детьми, – доверь тебе! Малахольная ты, Настатья… кто, видя тебя, решится на шаг? Ну, или на два? Нет, делать детей они будут, но вот конечный процесс…

Настя слушала затылком жизнь сосны. В сосне двигались молодые и жаркие соки, выступала смола на месте обломанной ветки, и шли муравьи шеренгой.

Папа её был летчиком. Нет-нет, летчиком, да еще на международных авиалиниях. А мама преподавала начерталку в Бауманском. И читала «Сагу о Форсайтах». Поэтому девочку назвали Ирэн. Для красоты жизни и торжественности судьбы. Потому как сам брак папы-летчика с тщедушной и малосимпатичной мамой не вызывал даже зависти у соседок. Папа, прилетая из крошечного на карте Токио, стыдливо передавал Ирэн у школы зарубежные сумки, полные невиданных в СССР предметов – прозрачных зонтиков с раскосыми гейшами, наборов фломастеров в 56 цветов и целых блоков жевательной резинки. Ничего не помогало. Не помогали и уроки музыки на Кутузовском, ни одуряющее повторение полонеза Огинского и даже модные обои в цвет переспелой малины. Мама, изведя студиозусов начерталкой, наливала забродивший компот из дачной малины в графины, покрытые изнутри нежной зеленой плесенью, и подавала к столу оливье с докторской колбасой и дефицитную салями. Никто не дружил с Ирэн. Сама же она во всем винила свои торчащие, как ручки сахарницы ушки, и те косметические дефекты, которые так мучают девушек в период их превращения в женщин.

Только на даче в Малаховке, сложенной из пропитанных креозотом бревен, Ирэн расцветала. Заполучив школьную подружку на лето, она играла с ней в бадминтон, кокетливо отправляя волан на соседний участок, где сосед студент пытался превратить сусло для кваса в самогон. В лето окончания школы волан залетел удачно, запутавшись в сосновых ветках. Сама Ирэн забеременела, расписали их быстро – недаром дедушка-владелец дачи имел связи еще с НКВД, которому отдал суровые годы жизни. Ирэн родила бледную девочку с оттопыренными ушками, и длинного мальчика, безучастного ко всему, кроме материнского молока.

Муж Ирэн, научившись добывать водку из денег, спился и умер. Забор к этому времени пал окончательно, заросли малины сплелись над двумя дощатыми сортирами, и участки объединили.

Списанный папа летчик вернулся в тихую сень начертательной геометрии, а малиновый компот перестали закатывать в банки, предпочитая варить варенье.

Ирэн постарела, стала носить шапочку, прикрывавшую оттопыренные ушки и, безучастная ко всему, все наигрывала полонез Огинского, будто прощаясь.

Вита попала в Москву из Курска. В Курск – из бывшей советской республики, где безмятежное детство прошло в военном городке, где абрикосы падали в арык, а босоногие мальчишки загоняли ревущую овечью отару по пыльной, глубокой, как канал, улочке. Все счастье кончилось из-за того, что взрослые мужики, не думающие о Вите, подписали какие-то бумаги, и страна СССР канула в Лету. Выбирались из военного городка трудно, продавая все за бесценок, спасибо – приютила тетка, живущая в Рышково. Толкаться семьей в двушке было жестоко, и Вита уехала в столицу поездом Харьков-Москва.

Вита была сложения крупного, характера нордического, говорила с сильным акцентом, выдавшим в ней южанку. Любила свободу, но научилась у восточных женщин – подчиняться мужчине. Никаких особых притязаний покорить Москву – у нее не было. Нужен был угол, работа, и, в перспективе – семья. Образования она была швейного. Швея-мотористка. А на деле – белошвейка, рукодельница редкая. Но отсутствие фантазии и необходимой в этом деле дерзости не дали ей стать модельером и создать что-то свое. Отвергнув предложения (а их было много!), она пошла работать швеей в депутатское ателье, и не прогадала. Нехитрая работа – подшить, ушить, укоротить манжеты, «посадить на фигуру» дорогой импортный костюм приносила солидные деньги. Да и мужики были серьезные, а не подпольный цех! Восхитило ее, как одному чиновнику крупному пальто аж с мигалками везли, да еще её – в отдельной машине с иголками-нитками.

А с Ленькой она в метро познакомилась. Он уснул у нее на плече, так она с ним по кольцу и каталась. Поженились летом, скромно, и стали жить в Бирюлево, где только-только Ленькина мама с отчимом и с сестренкой получили, наконец, трешку. Ну, свекровь Виту сразу полюбила, как родную. Золовка, ровесница Виты – тоже. Как же! Она им, как Золушка, строчила целыми днями. От занавесок до пиджаков. От сумочек до легких плащей… Пока на кухне не сталкивались, жизнь шла удачно. Даже собаку как-то свекр принес. Из питомника. Немецкую овчарку. Племенной брак. Бесплатно, стало быть. Назвали Стивидором. Или – Стивой. Пёс маханул через все габариты – вырос просто огромным. Злой, умный, сдержанный. Долго изучал семью, а хозяйкой выбрал её, – Виту. В Средней Азии овчарок не было ни у кого, а с алабаями особо не погуляешь, а тут – Стива без Виты даже не ел. Всех любил, всю семью считал стаей. Позволял играть, трепать за ухом, даже на прививки водить. Но Виту… знал, что она сутки через трое работает. Ждал – носом в дверь. Не скулил, не лаял – дышал и ждал. Ходил рядом – без намордника. А как-то стал вдруг порыкивать на любого, кто в метре покажется. Щерился. Прижимался к Вите и такая в глазах ярость была – обходили стороной. А ей, наоборот – все из миски носил. То косточки, то яйцо как-то принес. Тут она и поняла – беременна. И Стива давно уж знал. Как уж он ее охранял – Леньку не подпускал! Спал у них под дверью. Как сын родился, Стива ему нянькой стал. Вита уйдет – Ромка спит. Проснется – Стива рядом. Так и привык. С молочной кухни в зубах сумку с бутылочками носил. Как Ромка подрос – катался на Стиве верхом. Пасть мог ему открыть, мячик отнять – гости в обмороке, Вита смеется. лучшей няньки не найти, что ты!