Дарья Гребенщикова - Дашуары

– пойми… это не у ВАС, в России… там его карьера будет кончена, она будет раздавлен, он погибнет, от нас отвернутся – все! Подумай о своей дочери, Боря, не губи – подпиши бумаги.

Видно было, что мужчина, расстелив на папке какие-то листы, подписывает их, а женщина подсовывает все новые. Собрав бумаги, она встала, отряхнула колени, поправила губы, глядя в зеркальце, и вот уже – скрылась в переулке. Там прохожие слышали, как она говорила в телефон

– да подписал, Миш, да не трясись… все в порядке.. он всегда был – тюфяк. Гений, что с него взять?

она была студенткой Плехановского, а он – студентом Щуки. Она была недоступно прекрасна, как будто бы ей, а не ему предстояло блистать на сцене, а он, наоборот, был скучноват, невысок, таскался за ней с 5 класса, сопровождал на олимпиады, экзамены, к больной бабушке, к подружке. Он для нее не имел пола – Виталик, да Виталик. Верный оруженосец. Она вызывала его криком – с балкона – Виталь! и он бежал к ней, и сидел на кухне, притиснутый в углу между холодильником и столом. Ирочка курила, пепел падал в чашку с кофе, а Виталик выслушивал очередной драматический сюжет. Казалось, Ирочка просто не предполагала простых отношений, вроде «люблю-целую», у нее все было – как на войне. Взрывы, минные поля, раненные, плен. Она даже говорила так – «Витась, он меня просто убил! Ты понимаешь?» Виталик понимал. Он смотрел в изумительного разреза карие глаза, подведенные черными стрелками и сам умирал вместе с ней. Иногда Ирочка полагала, что убита окончательно, и за это нужно выпить. Виталик покорно шел в магазин, приносил водку и тяжелую, рыхлую колбасу. Если трагедия – до деликатесов ли? Пили до утра, причем Ирочка держалась молодцом и почти не пьянела, а Виталик, у которого на следующий день была сценречь и отрывок, плыл и падал в Ирочкины колени. Все попытки Виталика обозначить себя мужчиной, Ирочка отвергала со смехом, и, в конце концов, убедила Виталика в том, что он – так – нечто. Вроде фикуса или табуретки.

На 3 курсе Виталика отобрали за отсутствие яркой внешности на роль двойного агента, и он, истерзанный бесполой жизнью около Ирочки, сыграл так яростно и жестко, что уже до заслуженного артиста ничего другого не играл. Разведчики, киллеры, менты-оборотни, скрытые за погонами наркоторговцы – все это исполнялось блестяще. Зритель, видя Виталика, сразу сжимался в кресле и ждал неизбежного – когда он, гад – раскроется?! Впрочем, теперь было «в тренде» не раскрываться, а законно отдыхать на пляже, обнимая за талии вертких мулаток.

Ирочка, утратив Виталика в качестве жилетки, стала выходить замуж, но всегда несчастливо. Карие глаза выцвели, стрелки, наведенные неверной утренней рукой, потеряли симметричность, а голос приобрел хрипотцу от дешевых сигарет. Как-то Виталик, возвращаясь со съемок, нашел у своей двери спящую Ирочку, пьяную, с синяками на запястьях. Втащил домой, стараясь не вдыхать ее перегар, уложил на кухне. Долго стоял на балконе, отрывая головки маргариток, сидевших в цветочном ящике. Резко развернувшись, вошел на кухню, стараясь не дышать и не шуметь, и, преодолевая отвращение, сделал то, о чем мечтал столько лет.

Утром она ушла, пока он еще спал. Больше они не виделись

я бы назвала ее девицей манерной, из тех, у кого губки сложены умилительным бантиком, а глазки опущены долу, говоря о неприступности и неприкосновенности. Танцовщицей она была небольшой – в смысле хрупкости, но танцевала в мимансе и была замечена. По жизни двигалась – как на сцене – на цыпочках, будто стояла на пуантах. Хотела замуж, но так – чтобы удачно, а не как в первый раз – от того брака осталась дочь – такая же, с губками бантиком и кудряшками под заколочками со стразами и цветочками. Эльф такой. Но злой эльф. Замуж пойти у танцовщицы не складывалось – и чем дальше, тем хуже. Любил ее крепко-накрепко – «из простых» – хорист, не солист, а так. Плотный, лысоватый, хотя и моложе ее. Любил сильно – будто и жениться был готов. Танцовщица же его не любила, терпела. Она розы любила, и непременно белые, так он осыпал ее буквально – встретит за кулисами, на колени встанет – и букетище огромный – к ногам. Она принимала – что ж, пусть видят – как любит. Может быть, и кто покрупнее заметит. Нет. Так годы и прошли. Хорист женился на угрюмой женщине, случайно привезенной с гастролей из Нижневартовска, родил троих детей и стал по школам уроки вокала давать. А танцовщица вышла на пенсию, проводила дочь замуж заграницу и осталась одна, в крошечной квартирке – смотреть на чужих детей в песочнице да стену многоэтажного гаража.

Бэллочку всегда звали – Белкой. За нежную рыжину волос, за привычку грызть – орешки, конфетки, даже кончик косы или тетрадку. Белочка, с бледной, как у всех рыжих кожей, легко краснела, отчего сильнее бледнели веснушки. Белка была любимицей бабушки. Дедушки. Второй бабушки. Тетушек. Родителей. Нет, положительно – Белку любили все. Она так хорошо смеялась – запрокидывая голову, будто полоскала горло – смехом. И надо же ей было непременно пойти искать актерского счастья. А все – родственники, все – ах! Бэллочка, почитай нам из Маяковского! Спой нам! Сыграй нам! Ах, покажи, как бабушка ищет очки! А как мама встречает папу? Нет-нет, наша Бэллочка – талант! Из Одессы в Москву тогда был прямой путь, а уж если у вас папа что-то да значит в Одессе, он будет значить и в Москве!

Бэллочка поступила в театральное училище, сменила белые школьные гольфы на настоящие колготки, отрезала шикарную, в мелкий каракулевый виток, косу и стала обычной столичной студенткой. Она быстро научилась пить, не закусывая, отказывать, не обижая, и уже ко второму курсу шла на первые роли. Снялась в той же Одессе (благо, и мама кое-что значила!) на киностудии, и уже к ней присматривались, и уже на нее даже рассчитывали, и впереди светило – да, не Оскар, но постепенно! постепенно – к заслуженной, а там… Белка, не прыгай! говорила бабушка Соня, которая держала всю семью в маленьком, сухоньком кулачке, будет тебе и орех, и таки золотая к нему скорлупка! Все так бы и случилось, но… на третьем курсе Белка смертельно влюбилась в педагога, народного не просто артиста – любимца! кумира! отягощенного женой и любовницами, детьми от брака и без, маститого, с шикарной, вальяжной фигурой – от него еще млела Белкина мамочка, и к нему ревновал Белкин папа. Кумир, играя бархатным голосом, учил тайнам актерского мастерства, которое было не столько в правильном прочтении трудов Станиславского, а в верном подходе к главному режиссеру. Белка записывала за кумиром в тетрадочку, кумир про себя отметил нежный рисунок безвольного рта и огромные, бархатные, как южная ночь, глаза (ну, и так далее – по списку. Все комплименты были сделаны кумиром именно в таком порядке).