Егор Клопенко - Миры Джеймса

Мы выпивали ночь все равно, что залпом – пусть и пили медленно, наслаждаясь, по мельчайшим каплям, но вот каждый раз оставалась только еще одна и еще – и больше нет. Я – гость, плененный ее красотой и поверивший, что она сможет отсрочить этот момент, все катастрофы и бури.

Это идеальный мир, и я – заблудившийся турист в его маленьких исторических улочках, переплетающихся и уводящих меня в самое его сердце, не представлял теперь себя без него. Сложнейшие узоры морских волн, мозаика на стенах, вавилонские разговоры на тысячах языков – но все понимают друг друга. Моя любовь, мои мысли, мое всемогущество. Удивительно, как легко все отсекает задраившаяся дверь самолета, небольшая сумка, пара китайских сувениров. Я это опять я. Ничего не осталось. Я смотрел в иллюминатор, мне показалось, что на исчезающем в стороне архипелаге мелькнуло зарево пожара, или это просто заходящее солнце отразилось медью тысячи начищенных крыш, но вот осталась лишь ровная синева, покрытая рябью, морские узоры все усложнялись, пока, словно закрывшийся занавес, их не скрыли от меня сомкнувшиеся облака.

– Виски, пожалуйста, – попросил я, и через две минуты стюардесса вернулась с плещущейся в многогранном стакане жидкостью. Я смотрел на эти грани, я видел, как электрический свет причудливо пресекается в них, я чувствовал, как на дне этого стакана, в этом вкусе, в его темноте растворяется покинутый мною мир. Но мне почти не было жаль его, я словно знал, что он остается со мною. Что где-то глубоко в моей душе волны поднимаются высоко, высоко, и облака смыкаются наверху, и начинает темнеть, и приходит очередная ночь.

Я возвращался, переполненный воспоминаниями. И если надо было бы декларировать на таможне все драгоценности, что собирался провезти я таким образом из этого солнечного мира в свою жизнь, то мне пришлось бы провести там не один день. Я хотел перенести в свою жизнь это ощущение магии, стать тоже каким-нибудь богом, пускай даже ремонта обуви, без разницы. Получать удовольствие от жизни, от совершенства своих творений. Перенести ощущение праздника, праздность в свою жизнь. Быть совершенным.

Но оказалось, что ничего в новую жизнь взять нельзя, и все так и осталось лишь воспоминаниями, все пришлось оставить там, в покинутом мною мире. Какие-то еще более жестокие законы, чем таможенные правила нашей страны действует на границе наших миров. Только пара фотографий да номер телефона, по которому отвечает уже совсем другой человек – все, что удалось пронести в этот мир.

Я снова несовершенен, и уже не волны, но будничные проблемы и трудности набегают на мой берег, с остервенением и злостью.

Но если бы моя жизнь была бирюзовым морем, бирюзовым морем и синим небом, то я бы был небольшой белой лодкой, колышущейся на ее волнах, легко, не спеша, и я помню все, каждый всплеск волны, каждое дуновение ветра, и я благодарен за это и счастлив.

Всего семь дней – а создан целый мир, и целая жизнь прожита.

Миры выделяются в нашей жизни и в этой истории своею законченностью, неповторимостью, вневременностью. Эти слова не случайны, каждое – точное определение, что, так смущаясь, я впервые произнес, словно самые смелые, самые искренние признания одной ночью, все еще хранившей далекие отголоски запаха горящего миндаля и соленого моря, глядя в глаза самой жизни – широкие, неподвижные, мириадами звезд озаренные. И я был еще больше смущен от того, что чувствовал: Она из всех событий, бесконечных судеб, свершавшихся в то мгновение, остановила свой взгляд именно на мне и слушала, слушала. И что для ее слуха математичность открытых мною законов, определений – лучшие редкие комплименты, так подчеркивающие ее стройность, все ее идеально правильные черты, осмысленность, одухотворенность, бесконечную точность. Для меня важнейшие признания, для нее – комплименты, льстившие ее красоте.

Я с каждым открытием все больше влюблялся в эту жизнь, захваливал ее, даря ей все новые комплименты, все более сложные, более точные законы, все ближе подбираясь, как мне тогда казалось, к ее истинной сути, ради которой я был готов проделать любой путь и перенести любые лишения. И бессонные ночи, проведенные в поисках, размышлениях, в чтении книг – были столь малой жертвой. Период безнадежной влюбленности в эту жизнь – моя юность.

Вневременность, законченность, неповторимость – основные признаки, которые позволили мне безошибочно определить контуры и границы моих миров в общем потоке жизни. Миры вневременны – от перестановки их местами в нашем сознании ничто не меняется. Миры закончены – к ним ничто нельзя прибавить, как бы этого нам ни хотелось. И никогда нам не повторить их, никогда не вернуться в них, никогда вновь не настичь ни один из них. Легче простых чисел они послушно и безошибочно складываются в моем сознании, повинуясь этим законам бесконечно точно. Эти законы и спустя годы остались верными, лишь я изменился, изменились лишь мои чувства, изменилось лишь ощущение от их прикосновений – безнадежность и холодное отчаянье вместо влюбленности. И сейчас я уже не знаю, что же делать с ними, с их бесполезной теперь, тяжелой, мучащей меня верностью.

Первую половину жизни мы мчимся вперед, ища все новые и новые миры, но в какой-то момент мы вдруг понимаем, что пробежали все слишком быстро, чем-то мы не успели насладиться, к чему-то не успели привыкнуть, кому-то не успели сказать что-то важное, где-то оставить свой след – на песке ли, в душе. Упустили что-то самое главное, что-то, что уже было с нами, но что мы в этих бесконечных перемещениях между мирами где-то забыли, потеряли, оставили, словно перепутав багаж, взяв вместо своего – чужой. Почти такой же внешне, но не имеющий ничего общего с нами в своем содержимом. Что делать теперь с ним? С этим чужим счастьем?

И вот мы пытаемся все исправить, бежать назад к прошлому еще быстрее, но словно инерция нашего до этого момента безостановочного движения не дает нам вдруг поменять направление с точностью на противоположное, и вместо счастливого возвращения – все новые и новые, незнакомые миры. Мы знаем, что нам нужно, но не можем вернуться.

Придумав сам все эти миры, законы, и испытав тогда от своих открытий настоящее удовольствие и счастье, как бы я теперь хотел, чтобы все это оказалось лишь юношеской идеализацией, пусть бесконечно прекрасной и полной романтики, но все же сотканной из ошибок, наивности и незнания. Чтобы вся эта история в итоге спуталась в обычное последовательное повествование, чуть лучше многих, хуже остальных, пусть. Но жизнь идет, и книга постепенно появляется на свет, и только все дальше мои миры расходятся один от другого, все очевиднее и неповторимее становятся они. И как бы я хотел теперь отменить хотя бы последнее правило – неповторимость, но что я ни делал для этого, как ни пытался вернуться, все лишь доказывало его верность. Оно верно и сейчас, когда я пишу эту книгу, я уже знаю это наверняка и нуждаюсь в его опровержении как никогда раньше. Сидя рядом с другим морем, раскидывая руками другой песок, в очередной раз промахнувшись.