Григорий Ряжский - Симулякр

– И какие же варианты родина имеет предложить, генерал-полковник? – вальяжно раскинувшись в мягком кресле иноземной работы, поинтересовался Галкин.

– Тут мне подсказали, их два, товарищ Министр, на ваш личный выбор: земля в безналоговом Монако плюс дом и прислуга – всё за счёт казны. Или же гектар на Лазурном берегу, тоже с домиком под тыщу квадрат, на холмике, с видом на лазурь, и тоже за казённый счёт, само собой, но только уже без последующего содержания. Потому что там честные, мать их ети, налоги. Так Минфин пояснил. Тоже приватно, конечно. Ответ хотят не поздней завтра, пока съезд не прошёл, сами понимаете. Дальше никто ничего не гарантирует, потому что ещё не понятно, кто у власти. И чей, как говорится, будет карман.

Маршал задумался. Потом уже Адольф рассказал мне, что и сам в те минуты сидел словно на иголках – в критический для родины момент решалась судьба и глубоко личная, и любая остальная. Вариант собственного ареста он также не исключал, но отчего-то допускал подобную вероятность лишь в последнюю очередь.

И дрогнул Галкин, не устоял, как это и предвидел наш мудрый самбист, будучи знатоком человеческой натуры на самом тонком уровне.

– Значит, давай Лазурную берём, – в итоге обозначил свой выбор Галкин, понизив голос, но не настолько, чтобы устройство не записало, – мне этой ихней обслуги-прислуги, если честно, на хер не надо. Своими силами обойдёмся. Вывезу отделение интендантов с Хозуправления, прикомандирую по визе, а после на других переменю, когда срок выйдет. И Монако этого не хочу, я там враз весь гектар этот спущу и остальное в придачу. Знаю себя, слабый на рулетку – так что лучше с налогом, но и без риска. Минфин теперь по-любому под нами, спасителями. Короче, передай, что на холме беру, и точка. Услуга за услугу, как говорится. И пусть оформят как положено, я после скажу, на кого.

На прощанье Адольф Михайлович выторговал у Министра вооружённую охрану на пару дней и военный транспорт для передвижений по городу на период утряски с Минфином его же, галкинского, вопроса.

На том и расстались. На этом же и встретились, но уже мы – я, Ионыч и Мякишев. И снова там же, в раздевалке спортзала для самбистов. Ионыч вообще считал, что раздевалка лучшее место для всего на свете: самое намоленное, самое чистое и открытое для любого толковища и последующей скрепы договора. Человек там, по сути, обнажённый, без ничего, включая исподнее, и потому его сразу видно, всякого, – что у него там на голом, одним лишь стыдом прикрытом уме. Хорошо врать и ловко стесняться мало кто умеет одновременно, кишка не сдюжит – частенько напоминал Ионыч. И мы ему верили. И, видно, не зря я в этот раз решил пригласить и его. Прикинул, что хуже не будет, если два пожилых дядьки, каждый со своей могучей историей нелюбви к режиму, хотя и в разных областях противостояния, смогут выработать единую точку приложения зрелого разума. Я же, если что, буду рядом.

Собственно, так и вышло. Ионыч послушал запись беседы, покачал головой и вынес умнейший вердикт:

– Вот я скажу вам, пацаны. Этот фуфляк надо бы до ушей каждого фраера догнать. По главному каналу, вместо передачи «Время». Сказать, слушай, мол, народ, вот кто на волне нашей победы пришёл к власти: продажная сволота, рвачи в погонах, предатели за народный счёт. И в Минфине такие же, выходит: как сидели, так и сидят, пилят да выгадывают. Родиной торгуют. – Он пристально посмотрел в глаза Мякишеву: – Ты меня понял, генерал? – Тот утвердительно кивнул. А Ионыч продолжил. – Так вот. Скажешь, пока не поздно, что, мол, люди русские, объявим давайте досрочные выборы президента. И всё такое. И тут же ты предложишь себя, типа в кандидаты. Под горячее. От всего честнОго народа. Просёк, командир?

Адольф просёк, даже очень. Как и я. Признаться, к нашей встрече у меня тоже имелась парочка вариантов, но точно, что не таких ясных, цельных и настолько радикально выверенных с точки зрения истинного патриота. То, что предложил Ионыч, прежде всего было красивым, гармоничным, доведённым до крайней точки народного закипания и потому несло в себе совершенную убойность результата по любой шкале. Лучше не придумаешь.

Почему-то я был спокоен как никогда – приблизительно так, как это было у меня, когда я впервые забрался на материн кран. Если думать про это, то страшно. А если просто делать, не глядя вниз ни с какой высоты, то нормально. Как и было мне сейчас. Оставалось лишь придумать текст второго по счёту экстренного обращения к нации. Чем я тут же и занялся, пока старики-разбойники общались на бильярде, через стенку от раздевалки. Я не спешил и не дёргался, тем более что снаружи ожидало приданое в наше распоряжение вооружённое подразделение круглосуточной охраны.

Через какое-то время я зачитал им текст, изначально сделанный с учётом конкретно русского фактора. Мякишев не нашёл чем возразить и принял всё как есть. Ионыч накоротко поразмышлял, но в итоге тоже согласился, выправив пару фраз в сторону некоторого разогрева человеческих слабостей. Мы уже не успевали к программе «Время» и потому очередное взятие Останкино было решено перенести на другой день.

Потом расстались. Я двинул к матери на Рабочий посёлок – готовиться к завтра, а мужики остались доигрывать партию. Они явно пришлись друг другу по вкусу, и отдельно – по душе. И – ясен пень – это опасное обстоятельство не могло меня не беспокоить.

7.

Скажу искренне: последние две недели моей вынужденной подземки протекали в полной печали. То ли я уже физически устал и душевно вымотался от всей этой непонятки. То ли это таинственное презрение ко мне, как к отдельной человеческой единице со стороны непонятных сил, превзошло, наконец, отпущенную норму личного терпежа. Или, быть может, моя затянувшаяся ипохондрия стала результатом отсутствия общения с нормальными, доброжелательно устроенными людьми, пускай и непьющими, но, по крайней мере, сделанными из молекул, схожих с моими.

Не могу сказать с уверенностью. А только знаю, что от отчаянья я дважды допустил до тела усатую санитарку, ненавидя её, а заодно и самого себя. Правда, не до всего тела, а лишь до… Ну в общем, понимаете. Хотя, даже с учётом того, что моя собственная клятва во мне же самом и обломилась, меня тоже можно понять, если только захотеть. Пока окончательно зарастали швы на моей частично подрезанной физиономии и сходило на нет послеоперационное раздражение в глотке, со мной не общались, никто. Просто приносили таблетки, еду, иногда брали анализы и молча исчезали, прихватив посуду. Наверное, выжидали перед новой стадией измывательств. Однако спустя какое-то время, когда затянувшаяся пауза начала становиться изматывающей и совершенно нестерпимой, они возникли разом, все, в очередь. Мои прежние костоломы. И каждый произвёл сверку по своей мучительской части.