Катя Метелица - Сахарная вата

А младшая, она совсем другая, как нарочно. Мягонькая, вся какая-то немножко неправильная, в веснушках, в кудряшках, брови домиком. То ли плачет, то ли смеется, надувает губы, бормочет чепуху.

Пачкает, рвет, теряет одежду, разбивает чашки, локти, коленки, теряется сама, обнаруживается в каких-нибудь кустах, где ведет долгие беседы с гусеницами и одуванчиками. У нее нет подружек, слишком стеснительная. Ее никогда не обижают, но и почти не замечают. На даче все лето репетируют спектакль, ее тоже позвали играть, но это только из-за сестры. У той, естественно, главная роль – Том Сойер. Старшие мальчики в этом мероприятии не участвуют, Гека, Сида и тетю Полли тоже играют большие девочки, а всем малышам поручают бессловесную коллективную роль «других детей». Впрочем, репетируют так долго, что постепенно и у малышей появляются реплики. Младшая сестренка, например, в какой-то момент должна пищать: «Ой, Том, и я! Я тоже хочу покрасить! Дай мне немножко покрасить забор, я подарю тебе стручок акации, на нем можно свистеть!» А Том-старшая ей ответит: «Да на что мне твой стручок, я умею свистеть с двумя пальцами!» – и свистнет. Старшая сестра раньше никогда свистеть не пробовала, но выучилась этому делу за какие-нибудь пару дней.

На репетициях младшая все исполняет, но как-то хмуро, бормочет под нос. Иногда даже набрякает личиком, глотает слезы, а когда ее начинают утешать, говорит: «Да ничего я не плачу! Это мне соринка попала!»

«А давайте, она как будто действительно заплачет, когда Том не даст ей покрасить забор?» – вдруг осеняет девицу, которая играет Гека. Тут младшая гневно краснеет и убегает. На генеральной репетиции ее нет. Старшая – Том как всегда хороша, но у нее пока еще нет костюма: «Мама шьет, костюм будет обязательно».

Наконец предпоследнее воскресенье августа. Занавес, сцена, зрители в парадной одежде, с букетами, все как полагается. Занавес раздвигается, и появляется старшая сестра в костюме Тома Сойера. Клетчатые брючки, зеленая курточка, кепка с козырьком. Она начинает свою роль: «Черт, как не хочется сегодня в школу!..» Рядом с ней – ее сестренка, на ней клетчатые штанцы из той же ткани, кепка с козырьком, зеленая курточка. Она просто стоит – молча, совершенно счастливая, улыбается и держит Тома за руку. Так, вдвоем, они и ходят по сцене. Кроме только одного момента – это когда младшая вдруг выходит вперед и произносит: «Ой, Том, и я, я тоже хочу покрасить! Дай мне немножко покрасить забор, я подарю тебе стручок акации, на нем можно свистеть!» После чего опять отступает Тому за спину и свою реплику: «Да на что мне твой стручок, я умею свистеть с двумя пальцами!» старшая произносит уже в пустоту, воображаемому партнеру.

Все это делается очень, очень серьезно.

И зрители, и остальные участники действия, кажется, все понимают.

В конце сестры много раз, все так же за руки, выходят на поклоны.

Младшая потом будет рассказывать об этом как о счастливейшем событии своей жизни: «И тогда моя гениальная мама придумала вот что…»

Мой самый страшный детский сон был такой: вдруг выяснялось, что я родилась не девочкой, а вовсе мальчиком. Тогда я просыпалась и рыдала. Интересно, как толковал бы этот сон дедушка Фрейд с его (абсурдной) теорией зависти к пенису. Гипертрофированная женственность, совершенное довольство собой? Но ведь нет, наоборот – мне хотелось поменять в себе все, от пяток до макушки. Не то чтобы меня чем-то всерьез не устраивала моя макушка – о ней у меня до сих пор довольно смутное представление. Просто хотелось поменять – все.

Я сутки напролет подыскивала себе имена. (См. ИМЯ, ФАМИЛИЯ.) Например, Агнешка: казалось, мне пошло бы такое имя – Агнешка. Да что Агнешка – после поездки в Палангу я всерьез примеривалась к имени Гирлинда (а было мне, надо сказать, уже лет восемнадцать). Примеряла звучные, чаще всего французские фамилии (завидовала, в частности, девочке из соседнего дома с фамилией Каплан), воображала себя в ореоле белокурых/рыжих/золотистых кудрей, с парой огромных изумрудных/лазурных/ультрафиолетовых очей, на экзотическом острове с пальмами в качестве места проживания. По десять раз на дню пускала лошадь в галоп, летала под куполом и спасала каких-то заложников. Ни одна самая идиотская и банальная мечта не прошла мимо моей праздной головы, только одного я ни за что, никогда, ни даже на-один-денек-попробовать не хотела – быть мальчиком, мужчиной. Это так скучно, мне казалось, так уныло, такая тоска. Они же, казалось, все одинаковые.

Сборники рассказов я всегда читала так: выбирала по оглавлению те, в которых упоминалось какое-нибудь женское имя, потом – те, в которых, как можно было догадаться, речь шла о чем-то девическом. Потом уже с неохотой просматривала остальные. Примерно с таким же чувством, как доедаешь (не пропадать же добру) самые неинтересные конфеты из коробки – без орехов, без вишни, без цукатов, с непонятно какой начинкой. Я даже вывела теорию: что мужчина – это как бы базовая модель человеческой особи, не случайно во многих языках «человек» и «мужчина» – вообще одно слово, а женщина – это человек плюс еще очень, очень многое. Не «в базовой комплектации», а с серьезным тюнингом, дающим невероятные дополнительные возможности.

Я жила в мире (хорошо – мирке), управляемом женщинами. На женщинах держалось фактически все. Учили, лечили, кормили, снаряжали. Они были хороши и старались быть много лучше. Теперь я вижу – женщины проиграли. Мужчины оказались круче по всем фронтам. Черт бы даже с ним, с разделением мирового богатства и социальных ролей – но они заводят новых детей в сорок пять и еще раз заводят новых детей в шестьдесят. Им можно быть уродами – и считаться при этом едва ли не красавцами. Если мужчина хоть что-то из себя представляет, он может быть лысым, пузатым, седым как лунь, с огромным носом и километром морщин – и вертеть как угодно небесными красавицами двадцати трех лет, заложницами своего совершенства. Вот за что, оказывается, надо было бороться – за право быть несовершенными. Когда тебе не дозволено ни морщинки, ни складочки, это невероятно стимулирует. Но и жутко утомляет, по правде сказать.

За годы жизни я кое-чему научилась: не мечтать о белокурых кудрях, а также об имени Гирлинда, и немного поняла мужчин: у них, оказывается, тоже чувства. Не все – базовая модель, некоторые внутренне оттюнингованы даже поинтереснее многих женщин. Особенно по части самоиронии… Могут себе позволить, вот что я вам скажу.

Мы тут развлекались тем, что мерили американские очки-антидепрессанты. С виду вроде обычные очки с темными стеклами, но только они на самом деле не затемняют, а неуловимо меняют картинку – как будто вдруг навели резкость и наладили цвет. Наверное, это и называется «смотреть сквозь розовые очки». А одна девочка надела их, оглядела кусок пыльноватого московского бульвара и сказала: «Надо же, все сразу такое… заграничное».