Михаил Левин - Фантазия в tempo rubato. Роман-трилогия о новейшем матриархате. Первая часть «Украденное время»

Что такое «узкая полоса», не понял никто. Не учетчица, не Фомич, не девчонки, не сам Борис, ее придумавший. Узкая… и все тут. Ничего не попишешь.

По деревням поехали на тракторе. Некоторые дороги в перелесках для трехосного «ЗИЛА» были непролазными. Деревенские брали сено для разных нужд, а в основном, в сараи для коров, на зиму, для теплой подстилки на пол.

Расплачивались водкой, сигаретами.

После жесткого, короткого разговора с председателем и полена в спину, Нестеров с Канаевым задумались. Ехать в город им не хотелось. Это означало выходить на учебу, а главное… без денег. Покинувшим стройотряд раньше срока, да еще и по такой вот причине, деньги не полагались.

Они остались. Переехали из барака. Заняли заколоченную избу, оставленную уехавшими в город. Такие избы как раз полагалось занимать наемникам. В избе Нестеров с Канаевым облюбовали одну комнату на первом этаже с железной буржуйкой, которая быстро затапливалась и жарко грела. Постелили на пол матрасы. Дальше нужно было как-то жить. Что-то есть. Что-то пить.

Пригодился навык, переданный когда-то Борису дедом, а именно – косьба. Боря косил не так хорошо, как деревенский, но вполне сносно для городского. Через дом, у старенькой соседки Клавдии Николаевны, он подрядился выкосить огромный пустырь с крапивой, на котором в будущем году весной, она собиралась сажать картошку. Пустырь поражал своими просторами, и работы там хватало.

Каждое раннее утро, Борис Нестеров вставал и выходил на борьбу с уже начинающей желтеть, крапивой. Высокой. Уже почти не жгущейся. С толстыми, мохнатыми стеблями. Огромными каплями росы на колючих, уродливых листьях. Почти живой. Хором качающейся на малейшем ветру. Каждое утро ожидающей своего «косца».

Утреннюю, холодную землю, вытоптанные десятилетиями тропинки, покрывал туман. Воздух пах резко, наступающей осенью, печалью, величием среднерусской природы.

Он брал косу всегда в одном месте, здесь, у забора, с «ножом», опущенным в ведро с водой. Клал в карман «точило». Дышал паром. Кутался в фуфайку. А о прежней жизни, еще совсем недавней, девочках, сигаретах, ресторанах, шмотках, кассетниках, даже не вспоминал. Перед ним стояла стена крапивы, которую нужно было косить. И сегодня, и завтра… Косить и получать за это еду и самогон. Была в этом утреннем, простом труде за еду и выпивку, самая обычная сермяжная правда.

Помахав косой пять минут, намочив сапоги дождем из росы, летящей с листьев, Нестеров останавливался и смотрел в небо. Эта сермяжная правда и простота, незатейливость их нынешнего существования ему нравились… но от неба, в которое смотрел, он ждал другого. Совсем.

Каждый день, за каждый выкошенный кусок крапивного поля и напиленные дрова, Клавдия Петровна кормила студентов. Утром яичницей из двадцати пяти, тридцати деревенских яиц и сала, днем жареной картошкой с вареными, а потом обжаренными сморчками, вечером… просто солеными огурцами и квашеной, прошлогодней капустой.

На день она выдавала им полуторалитровую бутыль самогона. Разовой очистки. Полтора литра отвратительного, дурно пахнущего пойла. Для того чтобы это проглотить, находчивые Канаев и Нестеров разработали целую схему. До краев наливался граненый, деревенский стакан из помутневшего, толстого стекла. Стопками эту мерзость пить было невозможно. Именно целый стакан. Затем, тот, кто собирался пить, морщась от жуткого запаха сивушных масел, подносил стакан ко рту и, собравшись с духом, спрашивал: «А что Семен Израилевич?» Тогда тот, кто помогал, подскакивал и заискивающе глядя в глаза, отвечал: «Семен Израилевич уже умер!». И тогда первый мужественно опрокидывал стакан и начинал пить. Не просто пить, а еще и произносить следующую фразу: «Ай-яй-яй… какое горе!». Пить и произносить. Пить и произносить. Весь фокус состоял в том, что во время вынужденной артикуляции мозг, нос и вкусовые рецепторы на мгновение переключались на речь, и пить становилось легче. Затем собутыльники менялись.

Так и жили они в Выпуках. Нестеров и Канаев. И ждали прощения.

– Ну как? Вас простили? – спросила Лариса

– Простили конечно. В сучкорезы записали. «Дружбисты» 15 15 Дружбисты – пильщики, использующие для работы бензопилы «Дружба» и «Урал». пилили, а мы теми же пилами резали сучки.

– Да… в этом стройотряде, Вы, Борис, приобрели массу полезных навыков, – тут Лариса как-то странно, серьезно, вдумчиво улыбнулась. Прищурилась, словно человек, снявший очки…

Ломоносов, Дидье, Вольтер, Сенека, не скрывали своих улыбок, удивляясь услышанному, развеселившись…

«Ужас… что я рассказал… о чем… в первый вечер…» – вдруг обреченно подумал Борис. Но глядя на Ларису, начинал таять, упиваясь каждой минутой…

– А знаете, что спросил бы сейчас Михайло Васильевич? – Лариса подняла пальчик, обращаясь к висящему за спиной портрету Ломоносова. «Все мне яснО, ОднО не яснО» – Лариса, профессиональный лингвист, вдруг так забавно заговорила, по-холмогорски, прямо как сам Ломоносов…

– Девушки? – выпалил Нестеров, угадывая вопрос. – Девушки были… но секса не было… студентки… из нашего института. Ну, во-первых, они и так-то у нас красавицами не слыли, ну и во-вторых… фуфайки… платки…

– Так! Попросите, пожалуйста, счет! – приподнятое настроение Ларисы чувствовалось во всем…

А Борис… перестал быть Борисом, но просто влюбленным мужчиной, без имени, внешности… прошлого.

Нестеров расплатился, положил щедрые чаевые и закрыл коробочку. Приблизился к Ларисе, насколько это было возможно.

– А знаете, кажется, в Америке изобрели такую интересную штучку, поднимающую настроение. Она крепится на стол, на липучке, ну или на шкаф… или на подоконник…

– И что эта штука делает? – Лариса очень внимательно слушала его.

– Она издает разные звуки. Сопровождает все, что делает человек, разными забавными звуками. Например… вот поставил он коробку… и вот звук, – тут Нестеров хлопнул губами… – Убрал человек бумагу в стол… и тут же звук… – тут Нестеров сделал так… «шшик»…и так далее. Нестеров привел еще несколько примеров и пощелкал языком. – Очень забавная штучка… как в комедийных фильмах или мультиках… Вы представили себе?

– Да. Я слышала об этом. Но штуку эту придумали не американцы… а кажется японцы. И она, по-моему… очень и очень дорогая! – Лариса тепло смотрела на Нестерова.

Теперь он хотел задуть все свечи… остановить, звучащий в зале ресторана, революционный этюд Шопена… и остаться с Ней… как минимум до ночи… до утра. Околдованный, очарованный, влюбленный Борис…

– А когда мы с Канаевым вернулись из стройотряда, через полтора месяца в город, с засохшими остатками сморчков в окладистых бородах, с рюкзаками за спинами и говорящими только на «мате», то не могли понять… куда мы вообще попали.