Михаил Левин - Фантазия в tempo rubato. Роман-трилогия о новейшем матриархате. Первая часть «Украденное время»

Казалось, что время остановилось совсем. А оно… просто летело с бешеной скоростью.

В городе они решили – если дома у Нестерова никого, то он быстро поднимется в квартиру и украдкой, словно вор, соберет вещи, оставит записку о том, что уехал в институт и исчезнет. Исчезнет у Лены. Побудет у нее до завтра, до понедельника и только потом поедет в институт. Его не контролировал никто. Уже давно.

Так и случилось. Его окна не горели. Елена ждала его в машине.

У нее дома, в уютной и почему-то теплой квартире, Борису стало плохо. Он попробовал что-то съесть и его несколько раз вырвало.

– Дурачок ты, Нестеров… и плохо кончишь, – в очередной раз повторила Елена, постелив ему в комнате на диване.

Он пытался заснуть, дрожа и натягивая на себя теплый плед. В комнате, в которой когда-то, впервые, под звуки видеоклипа песенки «Wonderful life», он стал мужчиной. В шестнадцать лет. В комнате, в которой он, впервые, прикоснулся к «оголенным проводам» отношений, скрытых от посторонних глаз.

Теперь… спустя почти месяц, он брел один, с пакетом, наполненным видеокассетами. С наушниками в ушах и «Depeche Mode» на кассете в плеере «Sony Walkman». Брел в полном одиночестве. Не узнавая города, в котором заканчивал школу. Не узнавая лица прохожих, погоду, запахи. Не встречая знакомых. Все здесь вдруг стало чужим. Неузнаваемым. Телефоны молчали. Кто-то уехал в Америку, кто-то собирался жениться. Кто-то просто покинул этот город. Елена уволилась из школы и уехала. Навсегда. Ему ничего не сказав. Ему никто и ничего не говорил. Так быстро все развалилось, закончилось, исчезло, сломалось.

Борис шел быстрее, стараясь скорее покинуть улицу. Спрятаться в своей комнате в родительской квартире. Запереться. Занавесить окна и поставить кассету…

Так протекали его выходные уже на протяжении месяца. В абсолютном одиночестве и отрешенности. Каждую пятницу или субботу он приезжал домой. Отвечал на одни и те же вопросы родителей, ел и уходил в свою комнату. На кровать, к видео-двойке Sony, напоминающей о былом, фильмам… и грусти к самому себе, мыслям, мечтам, ожиданиям. Его руки уже скоро как год не касались клавиш…

Борис скрылся за дверью подъезда. С радостью «маленького» человека, сбежавшего от людей. Через ступеньку, прыжками, поднялся на третий этаж. Он хотел, как можно скорее добраться домой. Родители лежали в гостиной на разобранном диване перед телевизором и молчали. Он тихо насыпал в тарелку сваренные макароны, бросил кусок сливочного масла, натер туда сыра и юркнул в свою комнату. Теперь… можно было оставаться с собой как минимум до утра. И с фильмом «Не упускай из виду», за которым Борис решил спрятаться от мира, как за высокой, непроницаемой стеной. Он выключил свет и поставил кассету. Застывшее сердце ожило. Борис сел вплотную к маленькому телевизору и взял в руки пульт. Полетели вперед кадры. А вот и рыболовная шхуна, рыба в сетях, гостиничный номер… и коварная улыбка очаровательной Жанетт. А вот и стул… растерянный Пьер… а здесь… «стоп».

Снова мелькнул перед глазами Невский… и бессонная ночь на вагонной полке. Стало даже не по себе. Он лег, оставив кадр «висеть». Закрыл глаза. Жанетт и Пьер согрели его, став лучшими друзьями. Вся эта сегодняшняя жизнь стерлась, как мел со школьной доски.

Через пару часов кровать его заскрипела. Он сел, поставив свои босые ноги на прохладный, паркетный пол. Его руки повисли на коленях, словно сухие ветки. Видеомагнитофон и телевизор уже давно перешли в спящий режим, закрыв глаза, задернув шторы, напоминая о себе только красными, приветливыми огоньками. Его голова опустилась. Руки крутили невидимый калейдоскоп. Причудливые, поражающие воображение, узоры вдруг рассыпались. Цветные осколки не складывались, но сбивались в уродливые, ужасающие картинки.

Машина мчалась по Варшавке. В крайне левом ряду, помигивая фарами, предлагая уступить дорогу. Нестеров, загородившись от дороги шторками, ровно так, как когда-то он загораживался от повседневного бытия французским фильмом, о котором вдруг вспомнила вчера Лариса, сложил руки на груди, наклонился, затем снова откинулся. Он не находил себе места. Волны тепла, вызванные недавним Ее звонком, воспоминаниями о вчерашней встрече сменялись холодом, темнотой, преследовавшими его все последнее время. Он словно попал в свою внутреннюю весну… в конце календарной осени, в весну, когда на солнце становилось уже тепло, а в тени, падающей от домов, было еще откровенно холодно.

Он снова покрутил калейдоскоп и заглянул внутрь. Темные, невыразительные цвета сменялись на светлые, песочные, нежно розовые. Появлялись рисунки, напоминающие улыбки Ларисы… Жанетт. Трубку можно было крутить смелее и не бояться заглядывать.

В Туле Нестеров прекрасно провел обе встречи. Работал вдохновенно, на душевном подъеме. Обсудил с банкирами все детали предстоящих транзакций, нюансы договоров. Шло все своим чередом и с тульскими бандитами. Они получили деньги и тут же нарисовали ему новую «тему», связанную с Новомосковским химкомбинатом. Нестеров, словно опытный гимнаст, ухватился за брошенный шест и тут же выдвинул профессиональное предложение о том, как по нему забраться. До самого верха. Забраться и вытянув руку, снять, подвешенную высоко под потолком, корзинку с золотыми монетами.

Водитель и телохранитель четко, по минутам, как предписано, без единой помарки, выполняли свою работу. Не возникло задержек, осложнений, опасностей. Он сообщал обо всех своих передвижениях Алексею… и Ларисе. Он отказался остаться. Отказался от предложенной бани с девочками. В районе полуночи вернулся в Москву и сразу поехал домой. Дома, сбросив ботинки и пальто, он плеснул в бокал коньяк и доложил Ларисе о том, что приехал. Написал сообщение и получил нежный, ласковый ответ. Пожелал Ей спокойной ночи… и прошел к окну. Изменил его сложную геометрию, дав возможность свежему, уже почти зимнему, ночному, московскому воздуху вторгнуться в его холостяцкую, шикарную нору. Нестеров глубоко дышал и вслушивался. Где-то там шумело Садовое… а за ним… засыпала Лариса. Он чувствовал Ее запах в этом духе ночной Москвы.

Год неумолимо приближался к своему завершению, финишной черте. Нестеров зашел на последний «круг», на декабрь. Последние несколько лет он давался ему плохо, отнимая от «закисленной» души последние силы. Борис проходил этот круг с надрывом, сменив бег на шаг, считая метры до ленточки.

Он делал так всегда, суеверно принимая тридцать первое число за некую, очередную, жизненную черту. Черту, которую требовалось преодолеть. Черту, за которой всегда будет легче. За сутки или двое до нее, он традиционно садился в кресло в кабинете и перелистывал страницы ежедневника. Ставил точку. За несколько часов до полуночи он принимал душ, смывая с себя пот, усталость, старясь забыть о пройденной дистанции. Думая уже о новой, веря в то, что вот на этот раз, он пройдет ее лучше, быстрее, ворвется в следующий сезон победителем. Но годы шли, а форма так и не приходила. Сил становилось все меньше. Мечты о глобальном, вселенском успехе таяли, как утренние грезы.