Оксана Д. - Путь с ветвью оливы

Я открыла глаза (все это время они были закрыты, а мое сердце слишком громко стучало).

Она. И рядом с ней стоял он. Черт. Этот ублюдок стоял у нас на кухне. В трусах.

Рука уверенно толкнула дверь и вот, я уже стою на пороге, а она и он.. Они даже не шелохнулись.

– И что это за херня? – я кричала, я была очень зла, во мне сто чертей взбунтовались.– Что этот хер делает у нас в квартире? Да еще и в трусах? Переживает расставание с Розой? Или тебя трахает?

– Ты и в правду такая глупая? Кристина говорила мне, что ты бываешь на удивление доверчивой и недальновидной, но я не думал, что под этим она подразумевает способность не замечать очевидных вещей и какую-то детскую наивность, – Дима ухмыльнулся и погладил рукой свой подкаченный пресс.

Она молчала. Кристина молчала и улыбалась.

Я не могла ничего сказать. Слишком много гнева внутри.

Не могла понять, зачем все это. Почему они не испугались, не стали все объяснять, а она не забилась в слезах.

– Я сплю с ним уже полгода. Все смс, которые мне приходили с работы, были от него. Для меня ты была всего лишь соседкой, которая готовила мне и оберегала от невзгод и всегда была дать мне денег на очередную ненужную вещь. За это требовалось немного – пару раз в неделю спать с тобой, – её улыбка заставила меня съёжиться.

Понятно. Только что мне с этим было делать?

Что. Мне. Делать.

– Ты такая жалкая сейчас. По тебе видно, что ты не понимаешь. Не понимаешь, что происходит.

Во мне что-то оборвалось.

Я все еще стояла на пороге. Напротив, у тумбы, что по правую руку, прямо около раковины стояла она. А он стоял напротив, у стола.

Сделала пару шагов за порог, подошла к нему и залепила пощечину. Мои слабые руки не оставили бы даже красного следа, если бы не злость, что внутри меня.

На кухне было накурено. Пахло выпивкой. Той, которую я хотела выпить одна и залить свое горе.

А незачем его заливать.

Он стоял и смотрел мне в глаза. Кристина тоже не двигалась. На их лицах уже нету той праздной улыбки, но и беспокойства я не чувствовала.

Внутри меня закипела ненависть.

Я увидела на столе нож, на котором остались следы плавленого сыра.

Одно мгновение и, схватив его, я развернулась к Кристине и всадила его ей в живот.

Секунды стали годами.

Я не понимала, что происходит.

Он закричал, сорвался с места к ней. Она схватилась за рану и начала скатываться по полке вниз. Не сразу, а в течении секунд десяти.

Я сделала еще один удар в сердце.

Я убегаю.

Он в шоке замешкался и мне хватило времени, чтобы выбежать из квартиры. Из до боли знакомой квартиры.

…Сейчас я иду в толпе людей. Мне хватило буквально три минуты, чтобы вспомнить все то, что произошло за эти три дня. Думала ли я, что когда-нибудь смогу убить человека, которого очень сильно люблю? Нет, никогда. За всю жизнь я не обидела намеренно ни одно живое существо. Говорят, что убийцами рождаются. Надеюсь, что я не была рождена убийцей.

Я сейчас не могу себе найти хоть малейшее оправдание своему поступку. Я даже не могу объяснить, как у меня хватило духу взять нож и проколоть им не говядину или свинину с курицей, а живого человека. Любимого человека.

Загорается красный свет на пешеходном переходе на главном проспекте страны. Вдалеке слышится звук милицейской машины.

Все стоят и ждут зеленого света.

Я не жду.

Мне теперь уже некуда идти, меня ждет расправа.

Выбегаю на середину дороги с закрытыми глазами

и

жду.

Ночь. Я сижу в толпе стоящих людей, непонятно где. Я на остановке. Последнее что помнит моя голова, это то, как бегу на красный свет, в попытках скрыться скорее не от милиции, а от самой себя.

Подъезжает автобус, но никто не идёт к нему, даже не оборачивает головы, будто его и нету. На нем нету таблички с указанием места отправления и прибытия, он безымянный. Мне некуда идти, так что меньше чем за секунду я подрываюсь с места и забегаю в автобус. В нем никого. Я единственный пассажир. Сажусь на последнее сиденье, напротив меня водительское зеркало. В нем отражение симпатичного парня, который мне улыбается. Не получается выдавить из себя ответную радость, поэтому делаю вид, что не заметила.

Я поворачиваю голову вправо и смотрю в запотевшее от теплоты окно. Автобус трогается.

С детства я страдал от одиночества.

Слово «страдал», возможно, слишком гиперболизирует мое мироощущение и заставляет вас думать, что я один из многочисленных нытиков, которые всю жизнь кричат «меня никто не понимает. Я -Д'Артаньян, а все..»

Но на самом деле, во мне всегда было что-то такое, что заставляло людей отстранятся от меня и даже собственный отец за все детство и юность лишь два раза обнял мое пухлое тельце.

Я не знаю, почему все происходило именно так, а не иначе, но мне было очень грустно и частенько приходилось разговаривать с машинкой, которую подарила мне бабушка. Этой игрушке открывалась моя душа и я мог часами рассказывать о том, что видел сегодня в цирке или что ел на обед в школе.

Я как-то сумбурно начал свой рассказ. Меня зовут Дин. С самого детства я был один и все делал опять же один. Иногда мне разрешали выйти пройтись по улочкам совсем старого Нью-Йорка, по не всем известному району что для иностранцев, что для мира в целом, который называется Квинс и имеет три отличительные особенности:

1. Иммигрантов разных мастей в этом районе больше чем в любом другом и лучше по ночам здесь не ходить без пистолета или крепкого с огромной силой, а желательно и кулаками дружка.

2. Именно в этом боро (так называются административные единицы в Нью-Йорке) находится Международный аэропорт имени главного красавчика-президента США Джона Кеннеди.

3. Лонг-Айленд сити – второй по известности деловой район города после небезызвестного всем Уолт-стрит, где Ди Каприо в своём, пожалуй, лучшем фильме грязно тратил деньги, добытые в результате крупных финансовых махинаций.

Моя семья жила в маленьком доме возле самого Атлантического океана, на самом северо-западе, где высокие небоскребы и обычные двухэтажные семейные дома соседствовали друг с другом.

Когда я выходил из нашего уютного дома, с аккуратно подстриженными кустами и светлыми занавесками, после спуска в пять невысоких ступенек из красного дерева, ноги несли меня поближе к океану, через вереницу домов, где можно было услышать как кто-то кричит на итальянском языке, ругается на еврейском и громким пьяным голосом поёт народную китайскую песню, где незначащему человеку могло показаться, что кто-то жестко ругается на русском.

Я шёл, шаркая ступнями по разваливающемуся от времени асфальту, который положили ещё во времена сухого закона, левой рукой сжимал блокнот, а правой пытался дотянуться до листьев высоких деревьев, кроны которых тянулись ввысь и ветки будто пытались дотронуться до голубой бездны неба, проткнуть их и дать вытечь содержимому этой необъятной выси.