Александр Плоткин - Рассказы

Зухра вздрогнула. Она подумала о том, как она будет писать это на бланке и отдавать Гусеву. Она должна была предать мужчину, который нашел ее и хотел рожать с ней детей, ради бесполого манекена. Она знала, что сил у нее немного и нужно действовать сразу.

– За нами следят, – сказала она. – И возвращаться мне нельзя.

Они сели в машину, и поехали по направлению к дому советских специалистов. Светлая японская машина, не отставая, ехала за ними. На перекрёстке Томас неожиданно повернул и дал газ на красный свет, чтобы привлечь внимание полицейских. Патрульная машина полиции показалась сразу. Полицейские остановили их. Светлая японка тоже встала у обочины, подождала, но вдруг развернулась и дала газ. Полицейские проводили их в участок. Там Томас написал заявление о том, что они собираются пожениться.

– Хочешь, я к тебе зайду? Ты в соседнем подъезде живешь, на втором этаже. Я давно тебя знаю. Ты не бойся, пойдем. Дед мой был знаменитым фотографом до революции, один из первых мастеров фотографии в России. Его снимки висели на выставках. Стивенс его фамилия. Я недавно ходила смотреть. Он был ирландец, прадед мой приехал в Россию из Ирландии. А отец был писателем. Он в журналах работал, и женился на матери моей, она же редактор была и коммунист большой, член райкома партии. Ну, перед войной их обоих и посадили. Отца расстреляли, мать в лагерь отправили, а меня – в интернат для детей врагов народа, был тогда такой интернат. Мне двенадцать лет было, когда это случилось, я тогда в балетной студии занималась. После войны, когда мне шестнадцать исполнилось, дали мне не паспорт, а справку. Сказали: езжай в любой город, кроме ста главных, иди в милицию и проси, чтобы тебя прописали. Там тебе выдадут паспорт. Денег дали на дорогу, одежду обновили, форму интернатскую. Ну, я стала думать, куда мне ехать. В Москву нельзя, а я нигде больше не была, других городов не знаю. И тётка у меня родная в Москве осталась, я ее помнила. А больше никого нет. Где мать – я не знаю, и есть ли она. К человеку же легче ехать, чем в пустоту. Ну, и поехала я в Москву. И доехала почти. Уже недалеко была, в электричке железнодорожная милиция задержала. Стали проверять документы и меня с моей справкой забрали. Ну, начальник отделения мне и говорит: я у тебя и справку отберу, и паспорта не дам. Или в тюрьму пойдешь, или у нас будешь работать. Я же еще совсем девчонка была, что я тогда понимала. Стала работать. Садилась в электрички, в поезда, знакомилась с ворами. Девчонка я была красивая, внешность, видишь, редкая, сами они ко мне и подходили. Брали меня в компанию, сходились, спали со мной, а я их выдавала. Паспорта мне так и не давали, чтобы я не убежала, и в тюрьму все-таки посадили. Правда, я недолго сидела, через год вышла и опять работать пошла. На другую железную дорогу. Начальники меня из рук в руки передавали. Так и жила, без паспорта, без прописки. В тридцать лет я уже больше работать не могла. Знакомиться ко мне подходить перестали. Вот когда мне только паспорт выдали! Я в областной пединститут пошла на географический факультет. Помогли мне туда поступить. Мать моя, истеричка чёртова, чуть живой из лагерей вернулась. Дали ей квартиру в Москве. Я потом к ней прописалась. Тоже мне в милиции помогли. И работу помогли в Москве найти. Я учительницей географии двадцать лет в школе отработала. Я в милиции могу о чем хочешь попросить! Ты, если что нужно, скажи. Я тебе помогу. Я вот тут в Ирландию съездила, на родину предков. По обмену послали меня от Московского собачьего клуба. Я ж у них заместитель председателя секции ирландских сеттеров. Это очень хорошие собаки, они очень хорошо к человеку относятся. И я тебе скажу, коммунисты были самая лучшая власть. При них и еда у всех была, и порядок был. А демократия эта – ерунда, извини за выражение, только для воров хорошо, а человеку она ничего не даёт. А, пришли. Ох, какая у тебя квартира удобная! И соседи мы c тобой из ближних подъездов. Слушай, это и для здоровья полезно! Если хочешь, давай с тобой жить.

Первый сосед взял жену из Домодедово. Незадолго до этого он получил комнату в двухкомнатной коммуналке и московскую прописку, так что брак давал супруге преимущества, о которых он не уставал напоминать.

– Не, а мине не надо, – начинал он, загораживая жене узкий проход в девятиметровой комнате, заставленной шкафом с резьбой, круглым столом и железной кроватью с никелированными прутьями и пуховой периной, – хочешь жить – живи!

– Да что ты, Миш, все кричишь, кричишь, шел бы, право, лучше спать, завтра снова вставать, – с деланным смирением и даже как будто с зевком отвечала супруга, пятясь к кровати и отводя в сторону сверлящие круглые глаза.

Оба служили в военизированной охране и рано вышли на пенсию. От службы у него остались валенки, рукавицы с указательным пальцем для стрельбы и пропахшая горьким табаком черная шинель с зелеными петлицами. У нее была синяя женская гимнастерка с подворотничками и офицерский ремень с двумя рядами круглых дырок.

– У, тюремнщица! – Наступал он – Мух!

Междометие говорило, как сильно нужно ее ударить.

– Ну, Миш, давай завтракать, – начинала она на утро семейным голосом и шипела в строну. – Черт болотнай, сука водяная! Чтоб те бог прибрал, враг!

Мне было тринадцать лет, и я всегда жил в коммуналках. Соседи казались мне обязательной частью квартиры. Если бы их не было, я б спросил: «А где же тут соседи?»

Выйдя ночью в трусах в туалет, я застал ее на кухне. Навалившись байковым халатом на покрытый липкой клеенкой кухонный стол, она хлюпала супом и стонала от наслаждения после каждой ложки: «Господи! Хорошо-то как! Одной поисть!»

Сосед неожиданно выскакивал в коридор и совал моей матери в руки толстую книгу в картонном переплете:

– Вот, видишь, читаю. Исторический роман.

Это был, кажется, «Степан Разин» или «Кондратий Булавин».

– Ну-ка, Мана, – обращался он к жене, – дай-ка я сяду, почитаю.

– А садись, Миш, садись, почитай, – отвечала супруга, знавшая его приемы наизусть.

Он надевал очки, открывал дверь в комнату, чтобы все могли его видеть, и садился под ходиками с кукушкой.

К Новому году он доставал с антресолей гармонь, гитару и балалайку, носил их по квартире, кричал: «Во, гляди, гляди! Антиква мармелад!» и смеялся. Осмысленной музыки я в его исполнении никогда не слышал.

Над столом у него висела написанная маслом лошадь с санями под оранжевым закатом. Он подводил меня к ней и показывал: «Во, это я сам.»

Когда у меня начались свидания, он доносил моей матери: «А он тут без вас приводил».

Так он перескакивал от пакостей и щипков из-под тишка к социально-одобренным ролям и образцам. Когда я пошел в институт, он напутствовал меня в коридоре: «Учись, учись, и еще раз тебе скажу, учись!»