Алексей Челпаченко - Козацкий шлях

Полковник незаметно задремал, подперев свесившуюся голову перевитой чёрными жилами рукою. В другой руке ещё тихо курилась люлька…

Вдруг в самое ухо ему словно кто-то страшно гаркнул: «Лыхо 62 62 Лы́хо (укр. ли́хо) – беда. , пан Данило! Татарва!» Тотчас явственно увидел он и своего батьку Данилу, седлавшего нетерпеливого Буяна, и рыдающую мать, которая, держась за стремя, долго бежала рядом с конём и всё пыталась целовать чёрную от загара руку отца…

Шама́й содрогнулся всем телом, выронил люльку и, выхватив саблю, вскочил. Побывавший волею Морфея в последнем дне своего детства, долго ещё ворочал он вокруг бессмысленными, ничего не понимающими очами.

Поняв, что это был лишь только сон, полковник, обтерев пот со лба, устало опустился на седло. Убрав саблю и выколотив дрожащими руками люльку, он пошёл к воде и долго плескал прохладной влагой в самое лицо, смывая навязчивое марево сна. Вернув себе таким образом некоторую бодрость, полковник спросил есаула.

Скоро выяснилось, что есаул Корса́к пропал, и куда он делся никто, не исключая обоих сотников, не знает.

Новость была дурная, ибо пропажа человека в степи добра не сулила. Ежели козак ушёл самочинно, беглеца, не мешкая, следовало догнать, допросить с пристрастием и судить на месте, а по походному положению наказание за это полагалось одно – смерть.

Коли пропавшего похитили, то тем паче, по неписанному закону степи надобно было тотчас отряжать погоню, и дело было не столько и не сколько в ужасной участи полонянника, но и в том, сумеет ли тот под пытками не развязать языка. В обоих случаях степовые суровые законы требовали удваивать меры предосторожности, а не то и менять место ночлега.

Однако ничего этого не случилось, и только сотник Панас по прозванию Чгун, подошедши к полковнику и скребя в потылице мрачно прогудел:

– А враг його, Корса́ку знае, куда вин згынув 63 63 Вра́г його́ зна́е (укр. вра́г його́ зна́є) – чёрт его знает. В описываемую эпоху, православные, из суеверий, избегали произносить слова «чёрт», «бес», «сатана» и т.п., заменяя их, например, словом «враг» («сатана – враг рода человеческого»). Згы́нув (укр. зги́нув) – сгинул, пропал. … – сотник набожно перекрестился. – Кони його на месте…

– А Баба́й?

– И нехристя голмозого 64 64 Голомо́зый (укр. голомо́зий) – гололобый, бритоголовый. Здесь в значении «некрещённый татарин». Татар называли голомо́зыми из-за того, что в описываемую эпоху все татары мужского пола ходили бритоголовыми, т.к. это считалось у мусульман признаком чистоплотности. чортма 65 65 Чортма́ (укр. чортма́) – здесь в значении «нету». , – Панас снова перекрестился.

Столь дикий ответ, однако, не смутил полковника, и он лишь невозмутимо кивнул головою. Здесь должно объяснить, кто таков был загадочный есаул Корса́к и что делал некрещёный татарин в козацком стане.

Дело в том, что Корса́к был запорожским чаклуном, а татарин Баба́й – его служкой.

В народе прозвание этих козацких чародеев было химородники либо характерники, татары же называли их урус-шайтанами.

В людях этих витал дух гораздо более древний, чем христианство. Языческая вера угасла уже почти полностью, но потомки древних волхвов, со временем уничтоженные цивилизацией, всё же в ту эпоху были на Южной Руси таким же привычным явлением, как придорожный шинок. Их далёкие суровые наставники ещё, когда в звериных шкурах ютились по земляным норам и недоступным пещерам, в совершенстве овладели искусством перевоплощения и растворения в природе, и, лишь много спустя, Византия, посредством наложения креста на лоб, отторгла от них породу человеков.

На Сечи даже в среде безжённых запорогов выделялись они тем, что чурались женщин во всю жизнь, ибо «потерять голову» от любви могли в прямом, а не в переносном смысле. Женщин они на дух не переносили, и, как видно, то была плата за силу и знание. Оттого не имея своих детей, наступников искали они повсюду и загодя, умудряясь различить будущего чародея ещё в утробе матери, ибо колдун, которому подошёл срок, не мог покинуть земную юдоль, не передав своего дара. Только совершив древний обряд посвящения и оставив ненужную телесную оболочку в могиле, устремлялся он в мир духов. Но и после этого козаки, суеверные как всякие люди живущие большей частью в дикой природе, в некотором отрыве от источников христианской веры, долго ещё не осмеливались селиться вблизи тех мест, где обретался чаклун.

Погубить химородника, по рассказам досужих людей, можно было, лишь попав серебряной пулей либо пуговицей с крестом в левое око. Но наверняка угомонить чародея можно было, разве только вбив в сердце осиновый кол и положив в могилу лицом вниз, дабы не восстал он из мёртвых.

Но, как ни странно, сами запорожские характерники себя нечистью не только не полагали а, напротив, по слухам, бывало, вступали с ней в борьбу. Старые запорожцы рассказывали, что когда-то давно, не поделив что-то с ведьмами, козацкие чародеи извели их на запорожских землях подчистую.

С малолетства Корса́к ведал, что народился наособицу – дух его не был скован позднейшими напластованиями человеческих условностей. Всевидящее око вечности когда-то воззрилось на него и с той поры уже не сводило с него пристального взора. Он уж точно был не из этого века, но и не из того, что катился навстречу. Страшные озарения часто посещали его, и бессмертие жутко просвечивало через его стылый зрак. Таинственная музыка сакральных сфер была ему доступна и, глядя на небо, он часто различал там кривые письмена грядущих невзгод.

Оттого застигнуть есаула врасплох было так же просто, как поймать на голый крючок столетнего пескаря, тем паче что настоящая сила чародея была не в умении владеть изрядно любым оружием (ибо кого этим удивишь на Сечи!), а в даре предвидения, в умении отводить глаз и напускать морок. Знал он замолвления от всякой раны, от пули и сабли, от опоя коня и укушения змеи. Говорили, что доступны ему спрятанные и заговоренные клады, что способен он разгонять облака и вызывать грозу, оборачиваться в зверей, переливаться в речку, и даже ставить на ноги мертвецов!

Имя его всегда было покрыто дымкой таинственности. Кем был Корса́к на самом деле и откуда пришёл на Сечь – то теперь никто уже и не помнил, да и сам он об этом рассказывал всегда разно. Злые языки поговаривали, что он не иначе как одминок – ребёнок, с божьего попущения подменённый в детстве ведьмою.

На Сечи есаул жил, казалось, вечно, и угадать наверняка его лета было невозможно. Умерший тому как лет десять назад столетний запорожец дед Путря́к как-то рассказал с божбою, что когда он пятнадцатилетним молодиком пришёл на Сечь, Корса́к уже был самым старым в своём Пластуновском курене.