Алексей Челпаченко - Козацкий шлях

Первым испытанием для клинка сделалась проверка «на голос». Мустафа Гололобый несильно ударил железным прутом по подвешенному булату. Чистый, высокий и необыкновенно долгий звон наполнил сердце Мехмета ликованием. Так долго и протяжно могут звенеть лишь колокола в храмах гяуров!

Потом, по знаку уста-баши, признанный силач Али Большой, шутя ломавший подковы, взяв клинок, наступил на один его конец ногою, и начал медленно загибать. Правильно откованный и закалённый клинок не мог быть согнут так, чтобы сломиться либо утерять упругость. Сжалось сердце Мехмета, но его булат легко согнувшись в дугу, так же легко распрямился и, зазвенев как горный хрусталь, принял прежнюю форму.

Напоследок, приобретший уверенное расположение духа Мехмет, обмотав для удобства верхний край клинка тряпицей, играючи рассёк подброшенный вверх, невесомый как воздух газовый платок. И уж совсем раздухарившись, мастер без видимых усилий порубил пригоршню железных гвоздей.

Снова пошло благородное железо по рукам, и снова восхищённо зацокали языками оружейники – не оставили гвозди на клинке ни единой зазубрины! Долго ещё не расходились мастера, обсуждая на все лады редкое оружие и толкуя о его ценности. Но минуло ещё несколько месяцев кропотливой и тонкой работы золотых дел мастера, скорняка, плотника и резчика по кости, прежде чем голый клинок превратился в красавицу карабелу. Прослезился молчаливый оружейник в день разлуки, передавая бесценную саблю заказчику, ибо один раз в жизни удалось ему выковать не оружие, но само воплощение боевого духа.

То была поистине сказочная сабля! Светлый, голубоватый её клинок, лёгкий, прочный и упругий надолго сохранял остроту лезвия и почти не нуждался в правке. Деревянные ножны были обтянуты дорогою, с тиснением кожей и обложены чистым, с чернью серебром, сплошь покрытым глубоким причудливым узором из переплетающихся листьев, стеблей и цветущих головок подсолнуха. Рукоять из рыбьего зуба, окованную серебряными пластинами, венчала орлиная голова.

На одной стороне пяты, рядом с именем оружейника и несколькими магическими квадратами, славила Аллаха золотая арабская вязь. Немало времени и сил потратил когда-то восточный мастер, насекая молитву и заклятие, но не помог бедух своему хозяину. Краса и гордость янычарского войска, чорбаджи первой почётной орты, задрав в небо окровавленную бороду и выщерив зубы, ещё судорожно загребал ногами землю, когда вынул полковник из его руки саблю.

На другой стороне пяты теперь виднелась всечка «Вера в Бозе, сила в руце». Неохотно подавался восточный булат под резцом христианского мастера, но упрямый Шама́й, непременно захотел «покрестить» бусурменское оружие…

Бормоча себе под нос что-то вроде: «Той не козак, у которого погана 58 58 Пога́на (укр. пога́на) – плохая, не годная. зброя», Шама́й придирчиво оглядел саблю и, проверив на ногте заточку, повесил на сук. Осмотрел и вычистил всю стрельбу, проверил заряды и порох, смазал скукожившиеся от жары ремешки смальцем. Тщательно почистил кольчугу и, обтерев её насухо, бережно завернул в холстину и прибрал в перемётную суму, ибо утро обещало росу. Напоследок проверил сёдла и вычистил трензельное железо.

Неспешная мужская работа всегда приводила его в ровное расположение духа. Натоптав и раскурив люльку, полковник с наслаждением пыхнул из обкуренного жерла целым облаком дыма, окутавшись им на манер осаждаемой крепости.

Что же это был за человек?

Был полковник собою доброй презенции и крепкого сложения, в расцвете своих лет, в той благословенной поре, когда прожитые лета дают мудрость, но ещё не отбирают силу. Исполненный достоинством облик, бывший для уродзоного дворянина врождённым свойством натуры, в муже из затерявшейся за порогами Сечи выдавал природную привычку к воле и оружию, а властные манеры – многолетнюю повадку распоряжаться чужими жизнями.

Его смуглый, как у всякого степняка лик мог бы показаться даже приятным, ежели бы каждая черта его не дышала жестокой суровостью. Под пышным, свисающим на самую грудь усом, змеились узкие злые губы. Высокое и просторное чело, казалось, собрало в своих морщинах все козацкие недоли. Насупленная бровь с тяжёлым веком таила прищур очей, в которых навеки застыла тяжкая тайная дума. Долгая подбритая чуприна, густо перевитая серебряными нитями, вьющейся прядью сбегала до самого плеча, закрывая сабельный рубец, располовинивший бровь и завершавший свой страшный бег далеко на щеке. Голова его не раз пробовалась на прочность всяким железом, и немало сыскивалось охотников отделить её от тела, да только вот где они теперь? Жизнь часто была к нему люта, но и он редко поворачивался к ней незащищённым боком.

…Был Шама́й доброго козацкого рода. Батьке его, всю жизнь прожившему в суровом целомудрии своего сердца на Запорожье, посудьбилось дожить до преклонных годин, что в среде сечевиков было скорее исключением. Таковые заслуженные ветераны коротали остаток своего века при куренях на Сечи либо удалялись в монастыри отмаливать грехи бранной молодости, а не то вольно селились по хуторам.

Когда козак почуял свой срок, то, отказав немало добра на сечевую церкву, честно простился с товариществом, закатив на прощание знатную гульбу. Через неделю, провожаемый всем оплакивающим потерю рыцарством, абшитованый запорожец, едва держась в седле, удалился на свой хутор. Там вскоре глянувшаяся вдовица через положенный богом срок принесла ему сына. Когда крестили дитя, отец, по старому запорожскому заведению, сотворил закваску для козацкого духу, подсыпав в купель пороху.

Но низовую вольницу козак не забыл и, не желая навек сгинуть подле бабьего подола, положил себе раз в год навещать своих товарищей и проводить на Сечи месяц-другой.

Едва дитя отстало от люльки, как он принялся брать его с собою, с малолетства приучая к коню и оружию. Хлопчик ещё и тетивы не мог натянуть, а уже часами стоял с вытянутою рукою, держа палку, которая со временем становилась всё тяжелее.

Наука сгодилась нежданно скоро, ибо детство Шама́я оказалось коротким, как засапожный нож, и оборвалось в тот злокозненный день, когда хутор их был побит татарами, а сам он, успев взять стрелою своего первого человека, попал в неволю.

Казалось, судьба его была, переменив веру, сделаться жестоким наемником без роду и племени и воевать, с кем султан прикажет, хотя бы и со своим народом. Но не тут-то было. В янычары он не попал после того, как прокусил руку ходже – наставнику, приставленному к детям для первоначального магометанского обучения.

Диковатого степового волчонка перепродавали несколько раз, и нигде хозяева не могли найти ему должного применения. Строптивец отказывался принимать веру Магомета, портил и ломал всё, что попадало в его руки, и несколько раз пытался бежать. Били его нещадно, но наука не шла впрок. Спасся он вместе с запорожским есаулом Корсако́м, с которым судьба свела его в неволе, но дал себе зарок возвратиться и вернуть магометанам долги сторицей.