Алексей Челпаченко - Козацкий шлях

– Не можно, пан Клымза́! не можно! Мне малжонка 57 57 Малжо́нка (польск. maɫžónka) – жена, супруга. пыть горилки не дозволяет!

Тут уж всё товарищество, не исключая и Хому, разражалось самым здоровым хохотом, невзирая на то, что слышало эту шутку, быть может, двадцатый раз и наперёд зная, что никакой жены у «натолийського пидчашия» отродясь не водилось.

…День меж тем клонился на покой. Садящееся солнце уже забрызгало степь кровью, и пожар вечерней зари отразился в водах реки. Нежный вечер словно ткался из дорогого аксамита, напитываясь духом полевого осота, чабреца, мяты, степовой полыни, тмина, душицы, дикого цикория, тысячелистника, богородской травы и ещё бог весть знает чего.

Полковник, сделав всё, что должно и, не нашедши более к чему придраться, перевёл наконец дух. Найдя под раскидистой ивой свои вьюки и сёдла, брошенные для просушки потниками вверх, принялся он разоблачаться.

Снял с себя саблю, кинжал, рожок для табака, пороховницу, натруску и лядунку. Вынул из-за обложенного серебряными и медными бляхами боевого пояса пару чеканных турецких пистолетов и полковничий пернач. Скинул сапоги и, распустив другой, узорчатый пояс, кликнул ближнего козака помочь освободиться от кольчуги. Под бранным железом оказалась толстая стёганая подкольчужная поддевка без единого сухого места, а уж под нею – сорочка, которая тоже словно в воде лежала.

Оставивши из платья на себе одни просторные шаровары, атаман пошёл искать своего коня, с наслаждением ступая по траве босыми ногами.

Спутанные и стреноженные кони паслись неподалёку в густом, никогда не знавшем косы травостое. Одни выбирали ровное место с обильною травяной подстилкой и, предварительно осмотрев и обнюхав его, валялись с боку на бок, вознаграждая себя за долгий переход, другие, по одной им ведомой лошадиной привязанности, разбивались на пары и старались встать так, чтобы хвостами отгонять докучливых кровососов с голов и шей друг друга. Юркие воробьи сновали целыми стаями меж ними и, беспрепятственно разгуливая по самым их спинам, собирали дань в виде власоедов и клещей.

Шама́й издали свистнул, и тут же верный Гайду́к ответил ржанием, отделившись от других лошадей. Сняв путы, полковник, сминая прибрежный лопушатник, завёл коня в воду по самое брюхо, выбрав незамутнённое место. Аргамак долго стоял неподвижно, вздрагивая от наслаждения всей шкурой, в то время как прохладные струи ласкали его искусанный оводами беззащитный и нежный живот. Избирая струю посвежее, конь медленно и с наслаждением цедил воду через губы, а напившись, долго ещё не хотел выходить, играя, мутя воду и разбивая копытами собственное отражение, покуда Шама́й не подвязал ему к морде торбу с овсом.

Пока конь, потряхивая головою, хрустко жёвал, полковник растёр его насухо и всего ощупал самым тщательным образом. Умное животное стояло покойно, послушно давая ноги. После этого в ход была пущена щётка со скребницею и влажный кусок сукна, а уж напоследок чистою тряпицею, смоченной в воде, полковник заботливо протёр коню глаза и ноздри, так что Гайду́к довольно фыркнул ему в самое лицо. Потрепав преданного аргамака за выгнутую шею, Шама́й пожелал ему здравия и отвёл к коноводам. Затем, за отсутствием джуры, пришлось полковнику то же самое проделать с двумя другими своими конями

Покончив с лошадьми, принялся Шама́й за оружие. Усевшись на накрытую попоной кульбаку, допреж всего взял он в руки свою любимицу – саблю, которая, будучи редким творение наивысшего оружейного мастерства, имела такую удивительную историю, что заслуживает отдельного рассказа.

…Начало для будущего меча положил потомственный коваль из древней касты железных дел мастеров, спустившейся в Пенджаб с Гималайских гор. Простояв сутки у печи, отлил он по одному ему ведомой пропорции руды и древесного угля булатную заготовку самого высокого свойства и вскоре весьма прибыльно сбыл купцам.

Уже побелела голова и у внука того коваля, а железо в своём первозданном виде всё ещё кочевало по белому свету. Ещё не сделавшись благородным оружием, слиток многократно обагрился кровью, ибо этот булат ценился столь дорого, что в самой Индии за выкованный из него клинок давали двух слонов! Но индийские мастера с таким старанием прятали свои секреты, что, в конце концов, утеряли их сами. И только за несколько лет до того, как сабля попала к Шама́ю, стесняемый нуждой, оружейник Мехмет из Карабели, что под Измиром, решился ковать клинок из родовой ценности – слитка булата, перешедшего к нему от отца и деда.

Затворившись с сыном-подмастерьем в подвале, мастер там же, не видя божьего света, ел, спал, творил намаз и ковал. В полумраке, только по цвету определяя нужную степень жара заготовки, раз за разом изгибал он её и терпеливо проковывал. Одна оплошность, и лист булата, цены необыкновенной, мог превратиться в кусок железа, годный разве что на напильники.

Не мало спустя, определил Мехмет, что ковка закончена. Известное время потребовалось на закалку клинка. Это действо, так же творившееся каждым оружейником скрытно от посторонних глаз, всегда было окружено таинством. Сведущие люди с жаром утверждали, что закаливать саблю нужно непременно в моче трёхлетнего барана. Такового необходимо было три дня не кормить, с четвёртого – кормить только папоротником, а спустя два дня собрать его мочу. Другие резонно возражали что, напротив, охлаждать и закаливать клинки надобно в телах только что заколотых свиньи, барана либо телёнка, дабы булат остывал вместе с трупом. Третьими, со знанием дела, упоминались колдовство, роса, молоко кормящей сына матери, моча рыжего мальчика, расплавленный жир, родниковая вода и мокрый холст.

Немало времени забрала и заточка. Здесь досужие знатоки тоже могли поведать, что истые мастера шлифуют клинок… собственными пальцами! Так ли то было – теперь вряд ли представится возможным узнать доподлинно, тем паче что по большей части свои секреты старые оружейники унесли с собою в могилу.

Но всё на белом свете рано или поздно имеет свой конец. Настал и для Мехмета день истины, когда он, сильно исхудавший и заросший, вынес булат на суд самых уважаемых мастеров своего цеха. Подслеповато щурясь на солнце, оружейник с поклоном передал завёрнутый в холстину клинок старосте оружейного цеха.

На ту пору в Азии ценность булата определяли по цвету клинка и узору, тесно соединяя вязь узоров с прочностью. По мнению старых азиатских мастеров, обязательным условием наивысших сортов булата являлся сложный спутанный узор, величина которого также служила признаком, принимаемым во внимание.

Аллах Великий и Милосердный услышал молитвы Мехмета! Седобородый и невозмутимый уста-баши оружейного цеха только изумлённо цокнул языком, разглядывая на голубоватом клинке глубокие и ровные «сорок ступеней лестницы Магомеда» – узор, который из многих булатных ценился превыше всех.