Алексей Челпаченко - Козацкий шлях

Едва отрастив чуприну, молодой козак, исполняя клятву, так сильно обозначил своё присутствие в тех краях, где когда-то был рабом, что вскоре по всей окружности Чёрного моря не осталось поселения, которое не почувствовало бы его посещения. В какие-то несколько лет он сделался непременным участником любой экспедиции, опустошавшей берега Крыма, Малой Азии и Румелии. Как только Шама́й слышал что где-то собираются воевать врагов христианства, тот час он был там. Чёрным морем неспокойный запорожец не ограничился и, соединившись в устье Волги с донскими и яицкими казаками, побывал на морях Хвалынскоем и Рыбном; а через Круглое и Белое моря выбирался в Средиземноморье и даже, по слухам, достигал Белой Аравии.

Многие его товарищи за широкую козацкую гульбу украсили стены султанского дворца в Истанбуле своими засоленными головами. Пленников частью обращали в галерных рабов, частью казнили. Козаков давили слонами, разрывали галерами на части, закапывали живьём и сжигали в чайках, а султан, развлекаясь, стрелял по ним из лука. Шама́й же, как заговорённый, всегда возвращался на Сечь невредимый и с добычею, но, едва возвратившись, тотчас искал нового похода.

Не удивительно, что низовое братство, страшно суеверное и весьма чувствительное к славе и добыче, скоро обратило внимание на удачливого козака и подняло его на атаманство, ибо на Сечи, никогда не испытывавшей недостачи в отчаянных удальцах, умели ценить трезвомыслящих самородков, способных стройно повести в бой все тридцать восемь куреней.

…Началось всё с того, что однажды беспокойному Шама́ю прискучило мирное безделие на Сечи. Взяв намерение «полюбоваться на красоты Царь-города», собрал он вокруг себя самых бесшабашных молодцев, прельщённых жаждой богатой добычи, страстью к далеким походам и заманчивостью самого предприятия. Задумав такое богоугодное дело, Шама́й, ничтоже сумнящеся, обратился прямо к кошевому.

В тот год кошевым был запорожец Лесько по прозванию Малдаба́й, козак степенный, в летах и с наклонностью к сытой полноте. Уже наперёд упреждённый старши́ною о баламутившем воду запорожце принял он молодого козака хмуро.

В прежнюю пору и Лесько был жвавым козаком, одна лишь водилась за запорожцем охулка – крепко любил Малдаба́й добро. А, как известно, где с молодых лет прореха, там под старость дыра. И пропал козак…

Надобно сказать, что ещё смолоду тайный предмет его помышлений составляла гетманская служба. Видел Лесько вчуже, какими щегольскими жупанами обзаводилась перенимавшая польские обычаи гетманская старши́на, какую роскошь заводили сотники и полковники на своих хуторах и какими вельможами держали себя с простыми козаками.

И подался бы козак на гетманскую службу, и верно дослужился бы бог весть до каких чинов и рангов, но удержали его на Запорожье несколько удачных, в рассуждении дувана, походов. Справедливо рассудил Лесько, что гетманский бунчук, не более как журавль в небе, а хабар от набегов – верно синица в руках.

С течением времени, выйдя в сечевые старши́ны, Малдаба́й о Гетманщине более не помышлял, найдя, что человеку с головою и на Запорожье можно приобресть и достаток, и значение. Подержавшись за атаманскую булаву, Лесько как-то поостыл, поостепенился, оброс жирком заможности и почти растерял все свои добрые свойства. Вместо того выучился он носить подбитую соболями делию с золотым галуном и, важно потупив голову рассуждать значительно о любом предмете: о посольстве ли в Крым речь или об отскочившей от чобота подмётке. Уже крепко привязан был он всеми помыслами к бесхитростным житейским утехам, что обещали согреть грядущую старость, а именно: пасеке с пчёлами, мельнице и рыбному пруду на хуторе, да тучным табунам, гуртам и отарам в степи.

Долгими зимними вечерами, когда за стенами завывала вьюга, лёжа на турецком ковре и посасывая люльку в жарко протопленной хате кошевого, грезилось ему, замирая в сладостной истоме, как добре будет боковать на хуторе, плодить пчелу да сидеть с удой погожим летним вечером на берегу пруда. Да мало ли что́ можно выдумать, чтобы сыто и неторопливо доживать на этом свете, коли у тебя закопан чималый котёл с золотыми цехинами! Грех признаться, но в грёзах являлась ему даже сдобная бабёнка (весьма смазливая вдовица, живущая на его хлебах и призревающая за хозяйством), и тогда Лесько, которого от греховных мечтаний бросало в пот, встряхивал головою совершенно как конь и, откашлявшись, произносил значительно: «Гхм! Однако»!

Одним словом, мыслил пан кошевой лишь о том, как досидеть спокойно на атаманстве положенный срок. А кроме того, совсем недавно польский король писал на Сечь, что ввиду того, что теперь у него с турецким султаном мир, то гетман Запорожского Низового Войска не должен допускать козаков на море ни под каким видом, и что он, король, крепко надеется на благоразумие ясновельможного пана гетмана.

В этом послании Лесько особенно польстило, что король назвал кошевого атамана гетманом, и теперь всякий разговор Малдаба́й сводил на то, что: «Круль 59 59 Круль (польск. król) – король. ! чуете?! сам круль!» с ним, с Лесько, советовался и величал его «ясновельможным паном гетманом».

Оттого кошевой, по укоренившейся привычке придав своему лику то выражение застывшей важности, которое можно узреть разве только у покойников, в нескольких скупых выражениях представил Шама́ю, сколь несходно его предприятие, изъяснив, что чаек заготовлено малое число, провианта, стрельбы и всяких прочих потребных вещей на Сечи для похода недостача, и самих молодцев на такое великое дело сейчас малолюдно. Тем паче… (тут и Шама́ю припала возможность выслушать историю про то, как сам польский король просил «ясновельможного пана гетмана» не ходить на море).

Возможно, что благоразумие и взяло бы в Шама́е верх, ибо он, откланявшись, вышел было в сени. Но тут кошевой допустил непоправимую небрежность, известную запамятовав поговорку, что человек, который не владеет своим языком, может потерять его вместе с головою. Едва за молодым запорожцем затворилась дверь, Лесько, поворотившись к бывшему тут же войсковому писарю, отпустил о молодом козаке что-то крайне пренебрежительное, навроде: «Тьфу! Куда кинь з копыто́м – туда и корова з рогом! Молоко ще на губах не обсохло, а туда ж, на поход вин поведе»!

На его беду, Шама́й услыхал обидное слово, вспыхнул и, с трудом сдержавшись, положил себе проучить старого дурня. С этого мгновения мысль о походе отступила на задний план, и душу его непреклонно занимали лишь планы мести кошевому.

Вскоре многие запорожцы, прогулявшие и заложившие шинкарям всё своё добро, тут и там начали поговаривать, что кошевой, дескать, обабился и, сделавшись ганчиркою, избегает опасностей войны, а, кроме того, больно много стал слушать ляхов.