Лев Усыскин - Длинный день после детства

Таким образом, Настя неожиданно осталась совсем одна – одна, по меньшей мере, часов на шесть с половиной – семь, ибо выходить из дому прежде девяти – девяти с четвертью не собиралась: ехать было недалеко, а досрочно прибывшие гости рисковали оказаться привлеченными к изготовлению салатов и раскладыванию буженины по керамическим розеткам. Дорожившую своим новым платьем лукавую Настю подобная перспектива совсем не радовала, а кроме того – ужасно хотелось заставить Артема немного послоняться из угла в угол с унылым выражением лица, пусть поскучает, томясь в досадном ожидании. Самой Насте до сих пор ни разу не приходилось оказываться в похожей ситуации, но, кажется, она видела что-то такое где-то – в каком-то фильме или спектакле, – и потому вполне искренне считала подобное поведение признаком искушенности и взрослости, а кроме того – залогом неостывающей пылкости чувств или, как она обыкновенно говорила, – отношений .

Впрочем, сейчас Насте было не до скрупулезных рассуждений об обоюдоострой природе ожидания – взятый ею с утра темп, казалось, не позволял довести до конца ни одну мало-мальски сложную мысль: едва только она останавливалась, задумавшись на мгновение с ножницами либо с дуршлагом в руке, как тут же вспоминалось, конечно же, какое-нибудь досадное упущение – что-нибудь забытое или недоделанное, неминуемо грозившее свести все насмарку. Отбросив ножницы, Настя кидалась на кухню или в ванную, что-то лихорадочно там застирывала или отмывала – и, разумеется, тут же забывала все, о чем размышляла полуминутой ранее.

Когда же, наконец, забытое и недоделанное исчерпалось полностью, Настю обступило то странное чувство, что всегда почти сопровождает окончание сколько-нибудь трудоемкого дела, – чувство сродни легкой обескураженности, что ли, – которое, однако, есть всего лишь небольшая усталость и рассеивается бесследно само собой уже после пяти минут отдыха…

…В восемнадцать минут седьмого – со всегдашним трехминутным опозданием – ходики прыснули в тишину гостиной свой обыкновенный четвертьчасовой полулязг-полушелест, ворчливый и короткий. Настя вновь подняла на них глаза, еле заметно нахмурила лоб, затем перевела взгляд на свое новогоднее платье, ни разу еще до того не надеванное, выглаженное и расправленное на спинке кресла, – оно как будто бы самой тканью своей излучало негромкое предвкушение радости – и в этом своем радостном покое показалось Насте словно бы живым существом, привлекательным и солидным. Привычным обитателем манящего мира взрослых, куда Насте так не терпелось поскорее попасть…

«Надо же, еще так мало времени – а все сделала!.. – подумала она невзначай. – Чем бы еще заняться?».

Скинув шлепанцы, она взгромоздилась на диван, смахнула к себе на колени телефонный аппарат с журнального столика и, зажав трубку между щекой и плечом, набрала по памяти номер. Несколько секунд в трубке молчало, затем что-то перещелкнуло железным и еще секунду спустя разлилось раздольем коротких гудков. Одноклассница Соня, как видно, болтала в это время с кем-то другим. «Вот же гадючка!..» – произнесла Настя одними губами и принялась набирать другой номер, тоже по памяти.

На сей раз ей вроде бы повезло: второй по счету длинный гудок прервался вдруг на половине своей протяженности, затем что-то стукнуло, как будто бы неловко схвативший на том конце трубку человек выронил ее, но тут же подхватил вновь. И лишь затем немолодой и строгий женский голос продекламировал заученной фразой, словно бы наперед уже зная все то, что Настя только еще собиралась сказать:

«Алло… Да… Я вас слушаю… Кого вам?»

«Здравствуйте… я… я… – Настя смутилась, – мне Артема, пожалуйста…»

«Таких здесь нет. Набирайте правильно номер.»

Короткие гудки вернулись спасительным вальсом – Настя принялась было вновь нажимать телефонные кнопки, но вдруг передумала, поставила аппарат на место и, подперев подбородок ладошкой, слегка нахмурилась. Ей вдруг показалось, что она теперь вообще никогда ни до кого не дозвонится, сколько б ни пыталась это сделать. В этом году, во всяком случае.

Какое-то чудное, непрошеное и неожиданное ощущение опять вдруг всплыло на поверхность Настиного предпраздничного настроения, – зажмурившись, она мотнула головой из стороны в сторону, затем нашарила ногами шлепанцы, встала, сделав по полу два или три скользящих шага, пересекла комнату и очутилась миг спустя за старым, дедушкиным , письменным столом, сиротливо придвинутым к противоположной от окна стене. Когда-то давно этот стол действительно принадлежал дедушке и на нем обыкновенно лежали в беспорядке какие-то его важные и непонятные бумаги, сплошь покрытые расплывчатыми фиолетовыми таблицами, очки с толстой коричневой оправой, карандаши, исписанные по меньшей мере на две трети своей исходной длины, всегдашний чайный стакан в подстаканнике с двумя глотками недопитого чаю на дне и еще – странная железная штука с циферками и изогнутой ручкой под названием «Феликс». Потом, когда дедушка умер, стол придвинули к стенке и накрыли полосатой скатёркой с кружевным кантиком. Потом на этой скатёрке появилась пластиковая рамка с Настиной школьной фотографией во весь рост, а также высокая керамическая вазочка, в которую, однако, никогда не ставили цветов. Третьим предметом на дедушкином столе был плюшевый мишка, подаренный Насте уже на исходе младенчества – лет в пять или шесть. Обычно Настя держала его в своей комнате – на второй полке стеллажа или, в чреватые непрошеными слезами моменты особого душевного волнения, – у себя в постели, рядом с подушкой. В вихре утренней суеты он, не пойми каким образом, оказался вдруг в руках: повертев его тогда на бегу, Настя зачем-то взяла мишку с собой в гостиную где, впрочем, тут же от него избавилась, едва зацепив глазом первую же сколько-нибудь свободную от вещей горизонтальную плоскость.

Сейчас мишка сидел, словно бы собираясь кого-то обнять или поприветствовать, – прислонившись спиной к обоям и расставив лапы, – две перламутровые с зеленым отливом бусинки глядели на Настю не мигая. «Мишка, мишка… родной братец мишка… что ты хочешь мне сказать?.. – проскочило у девочки мимолетом, – как ты поживаешь теперь?..» Мишка не отвечал, и девочка перевела взгляд на стоящую рядом фотографию. Та Настенька тоже глядела на нее не мигая – чуть подсмеиваясь, в школьной форме, еще с косичками – третий класс, кажется. Поймав этот взгляд, Настя-настоящая зачем-то попыталась вспомнить себя тогда, но не смогла даже определить, в какой именно момент ее сфотографировали в этих смешных желто-зеленых гольфах.

Что-то было в этом… странное тоже… словно бы та, маленькая Настя, глядя в объектив фотокамеры, должна была как-то чувствовать, что ли, откуда-то знать, что смотрит на себя саму в будущем, – словно бы это самое будущее уже тогда можно было при желании разглядеть в отражении на темном выпуклом стекле объектива.