Альберт Светлов - Целуя девушек в снегу

Тем лютым январём я увёз с собой совсем другие книжки. Те, которые считал более ценными, более значимыми. А о том, что у Лины в крохотной кладовке томится библиотека фантастики старался не вспоминать. Но вот о Прусте думал часто, и однажды предпринял решительную и безуспешную попытку вызволить пятитомник из рук людей, никогда такую литературу не читавших, и читать не собиравшихся. Юрины не понимали и расценивали за признак чокнутости, отклонения от нормы, любые проявления философского экзистенциализма. Несвойственный им самоанализ они с удовольствием душили и в других. Поэтому, когда я спохватился, было прискорбно поздно. Выяснилось, оставленные мною много лет назад книги, давным—давно выброшены Линой Аликовной на помойку. Стопы книг на помойке. Около сотни томов на свалке. Мы тогда сильно поругались с Линой Аликовной в очередной раз, и после уже не общались.

Но не фантастикой единой жил я в первый год учёбы. Довелось мне причаститься по наводке хамелеонообразного и бесхребетного Паши Турова, и к писулькам Вити Резуна. И надо сознаться, они меня весьма впечатлили. Поверив автору на слово, я и не пытался проверить правдивость цитат, коими изобиловали творения перебежчика. Хватило у меня глупости дать почитать сии опусы и деду Ивану, пришедшему в неподдельное возмущение по их прочтению. Однако, ничего он не мог противопоставить железной логике предателя, и, следовательно, его мнение не достигло моего сознания. Пожалуй, единственным из нашей компании, кто пытался аргументированно и взвешенно разобрать лживость резуновской пропаганды на пальцах, был Куприян Южинов. Интересуясь военной историей, хорошо зная определённые её аспекты, он насмерть рубился с Туровым при обсуждении «Ледокола», выставляя посмешищами, и Резуна, и Пашу, что—то невразумительно блеявшего в ответ на обоймы неудобных вопросов и цифр, и в итоге с кислым лицом покидавшего место у подоконника, где на переменах проходило рассмотрение многих волнующих нас тем.

Позднее к прочно обосновавшимся на вокзале книготорговцам присоединились продавцы бижутерии, свежих пирожков и булочек. В некоторых ларьках, поставленных в двух залах ожидания, можно было приобрести почти всё, от семечек, до бутылки, обычно палёной, водки. Железнодорожный вокзал в один из периодов стал сильно напоминать рынок. Да и не один он. Сам город всё больше и больше смахивал на огромную барахолку. Прямо на тротуарах центральных улиц рассаживались торговки, смуглокожие выходцы из Азии, какие—то люди с размытыми, будто стёршимися от невзгод, невнятными лицами, толкавшие одежду, еду, столярные и плотницкие инструмента, и прочее. На улицах, задыхавшихся от грязи и мусора, продавалась и покупалась сама возможность выжить.

Здесь же, у широкой лестницы с массивными перилами, ведущей на второй этаж, где располагалась комната матери и ребёнка, непосредственно на полу часто устраивался очередной замызганный нищий. Перед ним могла валяться затасканная шапка—ушанка или консервная банка с мелкими монетками. На каждую брошенную ему денежку, заросший грязью человек крестился, бормоча слова благодарности и, склоняя вниз голову с засаленными волосами. Такой же бродяга, обычно, дежурил и у туалетов, распространявших по зданию вокзала ни на что не похожую аммиачно—хлорированную вонь. Эти побирушки не имели, до поры, до времени, в давно немытых руках, написанных с ошибками картонок, с текстом, начинающимся со слов: «Памагите. Сгарел дом» и т. д. Картонки появились двумя годами позже и, по—моему, несколько увеличили количество собираемых денег. Одно дело, если перед тобой сидит непонятно кто, без судьбы, без истории, и совершенно другое, когда ты готов сопереживать надписи, пусть и выдуманной, про операцию, про сгоревший дом, или, банальному: «Бежал из Таджикистана/Узбекистана/Чечни». Особенно, на первых порах, поражали просящие милостыню женщины с двумя или тремя детьми. Они сидели молча на холодном асфальте в любую погоду, не заглядывая вопросительно никому в глаза, или наоборот шатались по привокзальной площади с протянутой рукой. Им подавали, стараясь поспешно удалиться с бередящим душу чувством вины, их старались не замечать, заранее обходя стороной, отворачиваясь. А они продолжали, глядя в землю, с надеждой шарахаться от одного прохожего к другому, сипло, простуженно хрипя: «Подайте, Христа ради!». Потом к ним привыкли и совсем перестали обращать на них внимание. То ли примелькались, то ли сознание вины притупилось, задавливаемое цедимыми сквозь зубы словами: «Нам бы кто помог!»

Ещё одним непременным атрибутом привокзальной жизни того периода являлись ярко одетые цыганки с цигарками и выводком смуглолицых, плохо одетых детишек, в некоторых случаях довольно удачно обиравшие доверчивых лохов. Берясь за обработку клиента дешёвым подходцем: «Дэвушка/ жэншина/ мущщина, падскажи, как на почту проэхать», продолжали, уже в окружении сгрудившихся товарок: «Э—э—э! Такая/такой добрая/добрый, и такой нещщастный/нещщастная! Дай погадаю, всю правду скажу, красавица/красавец! Всё, как есть узнаэшь! Вот вижу, проблэмы у тэбя с родными!» и заканчивали сакраментальным: «Вах! Слюшай. Порчу на тэбе вижу. Лучшая подруга порчу наслала. Вот, возьми самую крупную свою купюру в правый рука, дай свой волос, научу тэбя, как избавиться, век помнить будэшь, век благодарить!» В итоге, доверчивый лошара уходил от них с пустой, гудящей головой, и вывернутыми карманами. А стая цыганок, каркая, словно вороны, растворялись в неизвестном направлении. Я чуть было не влип однажды в подобную историю, вовремя опомнившись, стоило речи зайти о деньгах. И сразу послал смуглолицую клушу подальше, за что оказался ею проклят, и вечером свалился со скачком гипертонии. А буквально на следующий же день непостижимым чудом выбрался сухим из одного крайне неприятного происшествия на факультете.

Лине, насколько я позднее узнал от неё самой, повезло меньше. Перечисленные выше стадии охмурения она благополучно проморгала, и пришла в себя лишь тогда, когда её месячная зарплата, и зарплата её мамаши, перекочевали куда—то под цветастый балахон цыганки. Осознав, что месяц им придётся реально голодать, она со слезами и криками бросилась вслед за уходящими в сторону рынка мошенницами, схватила одну за руку, и у всех на глазах, с рёвом принялась голосить, что, если не принесёт деньги домой, то они с мамой умрут с голоду. Внимательно посмотрев на её слёзы, оглянувшись по сторонам, обманщица бросила Лине под ноги платочек с завёрнутой в него частью денег. С тех пор Лина боялась этих существ, точно огня, и как—то съёживалась, сжималась, только замечая цыганок. А манекены, проходившие мимо, наблюдая позорную сцену, отшатывались и ускоряли шаг, глядя в другую сторону, на витрины недавно открывшегося магазина меховых изделий. Никого не интересовало, что у них на глазах ограбили почти ребёнка. «Это не моё дело», – мысленно убеждали они себя. Но понимали ли они, что, бросая другого на расправу мошенницам, они тем самым отдают на расправу и себя? Осознавали или нет, что и их аналогичным образом, в любой миг, могут обмануть, ограбить, избить прямо на виду у десятков спешащих по своим делам людей, старательно обходящих, отражающие синее сентябрьское небо, лужи с красными корабликами кленовых листьев?