Ольга Володинская - Имя прошепчет ветер

Монахиня медленно открыла глаза и, увидев старца, что было силы вцепилась в его руку, пытаясь привстать.

– Лежи, лежи, матушка, что ты, – заволновался духовник.– Я и так с тобой поговорю. Ты что это тут болеть надумала, – расстроенно укорял он ее полушепотом.

– Пусть выйдет, – прохрипела умирающая, кивнув на схимницу.

– Ступай, дочь моя, мы тут сами управимся, – попросил ту старец.

– Пошли гонца в село, в Рождественку, батюшка, Христом Богом прошу, – задыхаясь, прошелестела через силу монахиня.

– Али в уме ты? Кого это я в поселок пошлю, да и зачем? Ночь-полночь на дворе. К утру ведь только и доберутся туда.

– Пахома, конюха пошли или лучше Якима, хоть и старый, он знает, куда ехать надобно. Там Арсений Никифоров живет, на отшибе, на улице у самого леса, так и называется она, улица-то – Лесная. Пусть он приедет и детей всех привезет, кого сможет собрать. А, может, и внуков. Повидать их хочу перед смертию своей, – сбивчиво проговорила больная, роняя нечаянные слезы.

– Объясни ты толком. Не пойму я ничего. Кто таков этот Арсений?

– Грех на мне великий. Прости ты меня, Господи, – перекрестилась нетвердой рукой умирающая, – и ты, батюшка Филимон, прости. Не могла я сказать раньше-то. Никак не могла, – закашлялась вдруг монахиня.

– Не волнуйся ты так. Говори, не торопись. В чем грех твой, матушка?

– Не успеть я боюсь, батюшка. Муж ведь это мой. И дети. Четверо их у меня было: Илюша старшенький, первенец мой, Дашутка, Никитушка и Аришенька, младшенькая. Живы-здоровы все были до сей поры. Увидеть их хочу напоследок. Не откажи в просьбе-то моей, молю тебя Христом Богом!

– Как муж?! Как дети?! – ахнул старец.– Бредишь ты, что ли?! И столько лет молчала?! Если б не знал тебя давным-давно, епитимью возложил бы, не посмотрел бы на заслуги твои, да что болезная, – одновременно недоумевал и гневался он.

– Не болезная я. Помираю ведь. Потому и сказала. А за грех свой скоро уж и ответ держать буду. Да не здесь. Перед Богом. Он – милосердный, простит… – выдохнула больная, бессильно откинувшись на подушки.

– Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие. Что ж ты, матушка Арсения, с такой тяжестью-то жила. Покаялась бы, все легше было бы на душе. Давай хоть теперь расскажи, как же так все произошло, что случилось-то с тобой и когда?

– Расскажу, отец Филимон, расскажу, все, как было и как есть. Только пошли в Рождественку. А то пока возвернутся… А я покуда рассказ свой затею. Вот и исповедаюсь тебе до конца уж. Успеть бы! Дал бы Господь!

– Будь по-твоему, матушка Арсения. Кого, говоришь, сыскать-то надо? Арсения Никифорова? Хм-м, и имя-то подходящее ты себе выбрала, чтоб не забывать, значит?

– Совпало так. Имя-то это при постриге в мантию не ты ли мне дал?

– А ведь и вправду я. Столько лет прошло! Ну надо же! Ладно, лежи пока, сейчас вернусь я, – вставая, попросил монахиню старец.

***

Давно это было. Как и не в этой жизни вовсе, – начала свой рассказ старая монахиня, – и не со мной. Зима была тогда снежная, ясная, но не больно суровая. Морозов трескучих даже на Крещение не было. На Масленичной неделе затеяли катание на санях, потом всей гурьбой играли в снежки – целую битву устроили. Вот тогда я его и увидела, м олодца этого. Красивый собой, румянец во всю щеку, волосы из-под шапки выбиваются, светлые волнистые. Глаза такие лучистые, по цвету, как желудь молодой, и смотрят весело, по-доброму. И все лицо его так и смеется. Да и он, видно, меня заприметил. На мне длинная пышная юбка была, коричневая кацавейка, отороченная мехом, с вышивкой по краю подола. На голове теплый платок, да коса ниже пояса… Все норовил он в меня снежком попасть, только тихонечко так, осторожно. Потом в игры всякие играли, хороводы водили. А там и матушка моя с батюшкой чай всем привезли да блины с медом. Они у меня пекарню, лавку хлебную держали, мельница была, пасека своя. Хорошо жили, всего вдоволь было, но и работали много, рук не покладаючи.

Так любила я дом наш: высокий, завалинка широкая такая, что сидеть можно, как на скамеечке. И всегда там хлебом пахло, пирогами, калачами всякими. И тепло…. Уж как тепло было всегда….

Я младшая в семье была. Полей меня звали, Пелагеей. Сестры старшие дорожки да ковры ткали, меня научили. Я и прясть умела. Бывало, сядем с сестрицами в светлице нашей, руки работают, а мы песню затянем. Пели-то все хорошо, красиво, стройно. Нравились нам посиделки эти. И работалось легко, хорошо, радостно…

Матушка с самой старшей сестрой и младшим братом хлеб пекли, бублики, калачи да в лавке продавали. А другие братья с папенькой да с зятьями кто на мельнице, кто на пасеке, кто в поле. Все трудились. Меня жалели, потому как маленькой считали, но тоже потихонечку к работе приучали. Ну, и с детками малыми, с племянниками своими я время проводила. То сказку им расскажу, то песенку спою, то поиграем, то погулять пойдем на полянку лесную, полно лукошко ягод или грибов, бывало, принесем. Варенья наварим, а грибы насушим, а какие матушка и посолит, бывало. Вкуснотища! Очень я рыжики соленые любила, да грузди черные – хрустящие они такие, душистые. И пироги с ними – объеденье одно!

А как жили-то дружно! Иной раз соберемся все после жатвы, да как с медом разделаемся, ох, и веселье у нас поднимается! Песни поем. Инда и батюшка в пляс пустится. Очень уж он любил перепляс. Или с матушкой голубец плясать затеются. Красиво так у них получалось! Матушка, будто пава, выступает, а батюшка вокруг нее, чисто голубь вьется. Глядят друг на дружку, улыбаются.

Дом-то большой, да сестрам и братьям, как тесновато стало, избы отстроили, но жили все одно одним двором. Все вместе.

Мне в ту пору семнадцать годков уж было. Матушка беспокоиться начала – замуж пора, а я все в девках, да с племянниками вошкаюсь. А я и не переживала совсем и так мне не хотелось абы за кого замуж-то идти! Все о любви мечтала, все об ней. В книжках об этом читала. Батюшку все время просила из города да с ярмарки книжек привезти. Он у меня шибко грамотный был, понимал… А матушке хоть и невдомек было, но не бранила она меня за книжки-то эти. Головой только покачает и ничего не скажет.

Так вот, как я того паренька-то приглядела, так и подумала, что если бы посватался, пошла бы за него, пожалуй. Люблю я, когда нрав веселый, легкий, а взгляд добрый. Так мысль об нем занозой и сидела в сердце моем.

Как-то раз у колодца его встретила, раскланялись. Я сначала что-то разволновалась, а потом, улыбалась и ничего с собой поделать не могла. Так с улыбкой домой и пришла.

– Ты чего радостная такая? – спросила матушка.– Как глуп ая ходишь, улыбка с лица не сходит. Не влюбилась ли часом?

Я даже закрыла лицо руками и убежала. А ведь и вправду, наверное, влюбилась, – думалось мне.