Алексей Скульский - Интеллигентные люди. Сборник рассказов

Еврейский вопрос коснулся его впрямую всего один раз в жизни, когда он еще в советские времена выезжал по туристической путевке в Болгарию. Тогда, на собеседовании в райкоме партии кто-то из комиссии поинтересовался, не еврей ли он. Насторожили, вероятно, отчество и фамилия, уравновешенные, правда, безупречным именем. Иван Иосифович ответил тогда, что отец его, Иосиф Иванович Шинкарев – из старообрядцев, и никакого отношения к евреям не имеет. «Вот и славненько», – сказал партийный начальник и все же внимательно и строго посмотрел на Ивана Иосифовича. Внешность Ивана Шинкарева была не менее безупречна, чем имя: белобрысый, курносый, с голубыми глазами. Поездка в Болгарию состоялась, и об этом случае он совершенно забыл.

А в четверг вечером, через пятнадцать лет, вспомнил. Накануне утром его студентка сдала курсовую работу, посвященную актуальной, как казалось доценту Шинкареву, теме: уголовно-тюремному жаргону в современном русском языке. Тему он сам подсказал симпатичной студентке: она возникла у него в голове как раз в тот момент, когда он с любопытством разглядывал стройную фигурку и вполне привлекательные формы будущего филолога Ани Гольдман. На голом плече девушки он увидел небольшую татуировку с изображением бабочки. Наверное, подсознательная логическая цепь была такой: татуировка, тюрьма, филология. Все это сложилось в тему курсовой работы само собой. Так вот. В четверг Шинкарев пришел домой, поужинал, перекинулся несколькими словами с женой и залег на диван для изучения курсовых работ. Первой была работа Ани. Иван Иосифович начал читать.

«Меж воров во множестве употребляются слова еврейского происхождения» («Наставление по полицейскому делу», Спб, 1892г)…

Это был эпиграф к курсовой работе. Какое-то неприятное, пока еще не до конца понятое и осознанное чувство появилось у Шинкарева еще до того, как он приступил к чтению основного текста. Во вступлении говорилось, что большая часть слов и выражений в воровском жаргоне имеет еврейское происхождение. Далее были ссылки на разных авторов. Говорилось даже о Мартине Лютере, знавшем иврит и читавшем ТАНАХ, об ударениях в идише и иврите, об ашкеназском произношении ивритских слов и т. д. Шинкареву стало интересно.

Из основной части работы он узнал много нового. Добросовестная студентка приводила примеры. «Весь преступный мир должен перестать ботать по фене (на иврите: боте – выражаться, офен – способ). Всей блатной (на идише: блат – бумажка, записочка; блатной – свой, принадлежащий уголовному миру) хевре (на иврите: хевре – компания) следует рекомендовать не появляться на малинах (на иврите: малон – гостиница, приют) с шалавами (на иврите: шилев – сочетать, несколько мужчин, например). Нельзя иметь при себе ксиву (на иврите: ксива или ктива – документ), нельзя носить клифт (на иврите: халиф – костюм) как у фраера (на идиш: фраер – свободный, кто не сидит в тюрьме). Следует также избегать мусоров (на иврите: мосер – предатель), которые мечтают получить все на халяву (на иврите: халав – молоко, которое отдавали бесплатно) или на шару (на иврите: шеар – остатки, то, что не пригодно на продажу и оставляется на прилавке для бедных). В общем, если не навести кипеш (на иврите: хипеш – обыск, поиск, беспорядок после обыска) и не противостоять этому, то нам всем хана (на иврите: хана – делать остановку, привал)».

Не знаю, как всем, подумал Шинкарев, а мне, если эту работу прочитает заведующий кафедрой, точно хана. Он дочитал курсовую, в заключительной части которой делался вывод о серьезном влиянии на современный русский язык уголовно-тюремного жаргона, который в свою очередь практически весь основан на еврейских словах и выражениях. «Ладно, утро вечера мудренее», – сказал себе Иван Иосифович, и заснул, не приняв во внимание, что между вечером и утром есть еще ночь.

Во сне шла бурная воровская жизнь. Ваня Шинкарь был полублатным и содержал малину. В этот вечер пришло несколько марвихеров – одиночек, а уже за полночь ввалилась вся хевра с шалавами. Одна из шалав ему приглянулась. Это была Анька по кличке Золотая. На плече у нее была татуировка, маленькая бабочка. Уже под утро, когда Ваня лежал в объятьях Золотой и все больше распалялся, раздались выстрелы, а затем стук в дверь. Кто-то крикнул: «Мусора!», и воровской народ стал разбегаться, кто куда. Потом мусора устроили кипеш. Ваня понял, что на халяву не отойдешь. И, слава богу, проснулся. Звонил будильник. Утро. Господи, как хорошо, что я просто филолог. Как хорошо, что я не еврей, не уголовник, не блатной. Как вообще все хорошо. Прямо как тогда в Болгарии.

Иван Иосифович вспомнил про курсовую Ани Гольдман и поморщился. Пока пил кофе, придумал новую тему для ее новой (старая не годится) курсовой работы: «О функциональной роли префиксов в словообразовании на примере студенческого арго» или что-нибудь в этом духе. По радио в это время говорили что-то о Березовском, Гусинском, Ходорковском. Про розыски, аресты. «Все-таки я по-настоящему интеллигентный человек», – подумал про себя с гордостью Иван Иосифович Шинкарев и отправился в университет.

Звали фельдшера морга только по отчеству, Семенычем, и при этом обращались к нему всегда на «ты». Он сам так любил и от других требовал. А лет ему было не мало: когда я пришел в морг работать, ему было под шестьдесят, а когда уходил – под восемьдесят. Про таких, как Семеныч, принято говорить – человек необычной судьбы.

Закончив фельдшерское училище в 1940 году, он поехал по распределению на север области, кажется, в Шахунью. Там начал вести самостоятельный прием больных и сразу же организовал продажу больничных листов и справок. Через три месяца попался на этом и был отдан под суд. В первых числах июня 1941 года получил срок – четыре года колонии общего режима. И просидел все четыре года войны в лагере, был там лепилой (доктором), был сыт, в тепле, а главное, в отличие от многих миллионов своих сверстников, остался жив, цел и невредим. Судимость и лагерное прошлое он, по возможности, скрывал.

Смолоду имел он как минимум еще два порока: во-первых, был алкоголиком, но тихим, одиночкой и без запоев, просто каждый день принимал необходимую ему дозу спиртного; во-вторых, был исключительно активным бабником, что опровергает распространенное мнение о несовместимости двух этих достойных занятий. Донжуанский список его был настолько обширен, что Александр Сергеевич не смог бы его написать гусиным пером и за три часа. Семеныч писал и переписывал его шариковой ручкой на протяжении многих лет. Когда я последний раз заглядывал в этот список через семенычево плечо, возле неразборчиво написанного имени было число 255. Даже глубоким стариком он продолжал эту деятельность (не переписывать список, а встречаться с женщинами!), чему было немало достоверных подтверждений. Склонность к точности и ведению отчетной документации была замечена начальством. Поэтому в последние годы работа его в морге заключалась как раз в ведении документации. Руки у него тряслись ужасно, из-за чего почерк был совершенно неразборчивый. Но к этому привыкли и не обращали внимания.