Ирина Сабенникова - Это однажды случилось (сборник)

Вот так и построила свое войско моя Венера, или ферзь на шахматном поле. Да только играла она просторно, чтобы ничто не мешало, и размахнулась в своей шахматной стратегии аж до Еревана. Зачем, спросите? Но если королем в партии поставлен армянин, так и гамбит должен быть разыгран армянский. А потому ей, среднерусской Венере, нужно сначала посмотреть, как ей в чужой культуре, комфортно ли будет, уютно. Если да, то и фигуры все наготове, а если нет, то место можно и другой уступить, той, которая и без шахмат все по своим местам расставит.

Тем же вечером мы вылетели в Ереван. У меня три рубля в кошельке, у Николая юбилейный рубль с профилем Ленина, должно быть, на счастье, а у Аркадия дальняя родня в Ереване. Можете ли вы представить, что приедете к своей дальней родне с приятелями на прокорм? Я – нет. Но встречается и другое – что тебе еще и рады будут, и билеты купят, чтобы ты и другую родню осчастливил, может быть, еще более дальнюю, живущую в другой стране, например в Азербайджане, но можно и в Сирии. Армяне по всему свету живут и все родственниками друг другу приходятся.

Прилетели мы в Ереван ни свет ни заря, а Эчмиадзин – вот он, около самого аэропорта. Подошли к воротам и не знаем, открыто уже посещение или нет, время-то раннее. На воротах табличка, и все по-армянски написано. Мы возле бронзовой этой таблички стоим, буквы необычные с интересом рассматриваем.

– Я прочесть не могу, – говорит Аркадий, смущаясь.

– Нет проблем, – отвечаю я, – прочту, только ты сразу за мной переводи, чтобы мы хоть что-то поняли.

И стали мы вот таким странным образом с содержанием таблички знакомиться. А с другой стороны ворот старичок-охранник стоит, прислушивается и приглядывается, как бы чего не вышло. Впрочем, мы не могли не привлечь внимания: русская девочка читает по-армянски, а армянин со слуха переводит на русский, третий же вносит по ходу редакторскую правку, и сопровождается весь процесс комментариями общего характера.

Надпись помимо краткой исторической справки содержала расписание посещений, из которого становилось ясно, что мы прилетели слишком рано и имеем возможность познакомиться с окрестностями. Побродив по пыльным дорогам и весьма проголодавшись, мы вернулись к тем же воротам, створки которых были уже широко открыты для всех страждущих. Однако наши попытки войти в Эчмиадзин не увенчались успехом. Охранник, взявший на себя роль апостола Петра, всякий раз закрывал створки ворот перед нами и открывал их, как только мы отходили в сторону. Раза с пятого мы наконец поняли, что попасть в Эчмиадзин нам сегодня не судьба. Он остался для меня и моих спутников тайной, той тайной, которая не открывается любому человеку, а лишь тому, кто уже очистил свою душу от шелухи праздного любопытства. Должно быть, время для этого тогда еще не наступило.

Потерпев поражение в Эчмиадзине, мы отправились в Ереван. Родственники, а может быть, друзья родственников, встретили нас радушно, все говорили по-русски: те, кто знал язык, говорили и за себя, и за тех, кто его не знал, так что мои скромные познания в армянском не понадобились, как, впрочем, и в русском, – достаточно было просто улыбаться и кивать, соглашаясь со всем, что предлагали хозяева. После бесконечно длинного и неторопливого завтрака, плавно переходящего в обед, мы сбежали в город под благовидным предлогом посмотреть его достопримечательности. Как ни странно, но достопримечательностей в самом Ереване оказалось не так много, и на первом месте, пожалуй, Матенадаран – хранилище древних рукописей, а перед ним, конечно, Мисроп Маштоц. Но самой большой неожиданностью оказались люди – все они были темноволосы, смуглолицы и темноглазы, и яркое майское солнце не могло развеять иллюзию, что сошли они с только что виденных мной древних миниатюр. А очень скоро оказалось, что я сама со своей бледной кожей и русалочьими светлыми волосами представляю диковинку в этом новом для меня мире, все чаще и чаще ловя на себе любопытные взгляды прохожих. Пришлось спрятать волосы под кепку и надвинуть ее пониже на лицо, превратившись в обезличенное и бесполое существо. И постепенно я стала понимать, что чувствует южанин, попав в Центральную Россию, а моя Венера, испытывая неловкость от этих непрошеных мыслей, окончательно замкнулась.

Ереван жил своей собственной жизнью, не торопясь откликнуться на наши запросы. Туризм в Советском Союзе был в зачаточном состоянии и едва-едва начинал проявляться даже в таких интернациональных городах, как Москва. Конечно, в небольших провинциальных городках России, да и не только России, новоприбывшего человека сразу окутывали радушной домашней заботой, вовлекая в круг нехитрых, но таких милых в своей разрешимости проблем, что он переставал чувствовать себя чужим, инородным телом. Но Ереван, похожий на орган со своим собственным хорошо отлаженным звучанием, со своими выверенными тонами, не хотел слышать случайной ноты нашего присутствия, звучащей пусть и едва слышно, но не в унисон ему. И это неприятие мы почувствовали сразу и во всем: в жесткой ограненности зданий, в официозе площадей, в безразличии уличной толпы. Даже в ответах случайных прохожих, которые больше походили на стрелки неодушевленного указателя, чем на отклик живого человека, возможно, потому, что многие не говорили по-русски и просто не понимали нас. Все это постепенно вступало в противоречие с привычным для нас тезисом о единой советской культуре, и противоречие это заставляло невольно задуматься – что я для этой культуры, для этой части человечества, которая, как крепкий остов скального дворца, живет своей памятью, взирая на настоящее с большой настороженностью и недоверием. Ничто, инородное тело, которое в лучшем случае можно нивелировать, обезличить или закуклить, как закукливает какую-нибудь морскую раковину монолит розового туфа в облицовке ереванских зданий. И только случайный прохожий, выхватив ее взглядом, подивится, как это она сохранилась так обособленно в целостности камня, остановится, потрогает, потрет ладонью, желая убедиться, что ему не показалось, и пойдет своей дорогой. Готова ли я к тому, чтобы, подобно этой раковине, быть включенной в чужую культуру, всегда оставаясь для нее инородным телом? Нет, не готова.

Все ответы были найдены, и моя Венера вынуждена была согласиться с приведенными доводами.

Не всякой партии дано состояться после того, как на шахматной доске уже расставлены фигуры и даже придуман новый дебют в виде армянского гамбита. Но всякая жизнь должна быть прожита самостоятельно и в полную силу. Хорошо, что я это поняла тогда.

Словарь армянского языка стоит у меня на книжной полке вместе с другими книгами, но выглядит как-то обособленно. Я иногда натыкаюсь на него взглядом, беру в руки, листаю чуть пожелтевшие от времени страницы, испещренные почти забытыми мной буквами, и вспоминаю несостоявшийся армянский гамбит, где фигуры для игры выбирала моя Венера. Она по-прежнему живет в девятом доме гороскопа и не остается равнодушной ко всему далекому и таинственному, ведь мир так велик.