Ирина Сабенникова - Это однажды случилось (сборник)

Я сидела в Большом зале Московской консерватории и слушала кантату Густава Малера, вспоминала повесть Томаса Манна «Смерть в Венеции», посвященную этому композитору, и почему-то думала, что мое восприятие Венеции совершенно лишено праздничности и легкости, как у большинства моих знакомых, а окрашено в цвета будничных забот, где преобладает сине-зелено-серая гамма. Возможно, это связано с тем, что моя дочь учится в Венеции, и восприятие города тесно связано в моем сознании с теми проблемами, которые сопровождают в таких случаях родителей: вид на жительство, билеты на самолет, поиски квартиры, оплата обучения в университете, болезни, экзамены и тому подобное. Надеюсь, что ей остается невидимая для меня сторона Луны, и она состоит из загадок, открытий, влюбленности, восторга, надежд и побед, то есть из всего того, из чего состоит сама юность.

Но как я ни стараюсь изменить свое представление о Венеции, она все равно остается для меня хищной рыбой, лениво плывущей в Адриатическом море в надежде чем-нибудь поживиться – и так, между прочим, почти того не заметив, проглотила мою дочь с ее бессмысленной идеей стать итальянкой.

Для меня это решение не было большой неожиданностью, поскольку то, что мы не хотим или не можем слышать наяву, отчетливо слышим во сне, и от этого знания уже никуда не скроешься, так что сопротивляться ее неожиданно возникшему решению изучать итальянский язык я не стала, хотя заранее знала, что за этим последует.

И вот теперь она дышит воздухом вечно тонущей, но непотопляемой Венеции и не знает, что свою любовь найдет в Аргентине. С чего я это взяла, не могу сказать, знание порой приходит само, но, если вдруг оно окажется ложным, я не огорчусь. А потому не спешу делиться этой информацией с дочерью – если тому быть, то все сложится и без моего участия, зачем же ускорять? Судьба всегда выбирает неожиданные дороги, и вовсе не для того, чтобы нам не было скучно, а вот почему? Этот вопрос меня интересует больше всего.

Однако ее российские корни слишком сильны и глубоки, чтобы их можно было обрубить так легко, при первом возникшем желании стать иностранкой. Бесчисленные поколения ее предков три века подряд ежедневно молились за Россию. Они сделали молитву смыслом своей жизни, крепко накрепко связав себя с этой страной, прорастая в ее историю, растворяясь в ней, и лишь один – чужак и авантюрист, не имевший никаких привязанностей и считавший себя гражданином мира, – случайно и словно по ошибке бросил свои семена в ту же почву. И когда от имени одного православного священника к имени другого и третьего, и так три века, начиная с семнадцатого, я соткала эфемерную ткань ее родословной, то поняла лишь одно – этот покров не мог ее отторгнуть, он призван защищать и оберегать. А неспокойная и ищущая испытаний душа досталась ей от кого-то другого.

Разбирая не так давно старый книжный шкаф, я случайно наткнулась на связку бумаг и поначалу не могла понять, к чему или к кому они относятся. Бумаги были старые, пожелтевшие от времени, и четкий каллиграфический почерк одних сменялся малоразборчивой французской или немецкой скорописью других. Нестандартного размера листы, согнутые и сложенные по нескольку раз, пружинили и не спешили распрямляться, но, поддаваясь моей настойчивости, нехотя уступали, ровно настолько, чтобы осыпать меня то стершимся в пыль красным сургучом, то песком, использовавшимся бог весть когда для присыпки этих уже сильно выцветших и побуревших чернил. От времени официальные бумаги утратили свою первоначальную строгость и жесткость и выглядели трогательно беспомощными, точно говорили мне: «Но зачем это вы затеяли беспокоить нас, оставьте, мы уже привыкли к своему небытию, не надо нас тревожить». Надо было бы прислушаться, но ведь не прислушалась, а может быть, и не услышала, поглощенная радостью своего неожиданного и долгожданного открытия.

Это была та часть родословной, которую предпочитали держать подальше от глаз, убеждая всех, что она утрачена при бесчисленных переездах или уничтожена в тридцатые годы. И действительно дождались желаемого – бумаги потеряли свою силу, превратившись в пыльные архивные документы. А ведь еще лет двадцать назад они могли поменять нашу судьбу, превратив в граждан другого государства, и моя дочь уже бы родилась иностранкой. Интересно, что бы тогда не давало ей покоя?! Но сослагательное наклонение не имеет реального воплощения и существует, должно быть, только для неисправимых мечтателей.

Однако кое-что я нашла, и это нечто помогло мне нащупать невидимую нить, соединяющую мою дочь с ее далеким и, на мой взгляд рационального человека, совершенно безумным предком.

Жан Луи Фредерик родился на территории Германии в небольшом городке Саарбрюккен, который не обошла ни одна из европейских войн; когда войн не было, там свирепствовала чума, уничтожая, естественно, всех без разбора. Поэтому совершенно непонятно, откуда появлялись горожане, которые раз за разом восстанавливали город, тем более молодые люди, успевающие достигнуть того возраста, когда они могли держать оружие. Местечко, в котором Жан Луи обрел на некоторое время покой, было немногим спокойнее его родины. Городок Невшатель с одноименным названием кантона на северо-западном берегу живописного Невшательского озера попеременно переходил из рук французских католиков в руки немецких протестантов и до 1815 года являлся прусским княжеством Гогенцоллернов, хотя большинство его жителей составляли франкоговорящие протестанты. Так что Жан Луи, имея двадцать с небольшим лет от роду, смог получить гражданство кантона Невшатель, и в подтверждение этому ему был выписан идентификационный документ, в котором значилось, что он, Жан Луи, приписан к коммуне города Невшатель кантона Невшатель и все его последующие потомки считаются гражданами этого кантона. Войдя таким образом в коммунальную общину и даже женившись, он почему-то не смог усидеть на месте: то ли место было скудно – беднейшая на тот момент страна Европы, то ли его потребности слишком высоки, но непоседливый характер не давал покоя, и он, сделавшись коммерсантом, отправился в Австрию. В подтверждение этого нашлись рекомендательные письма, представляющие его как человека делового и ответственного. Австрия определенно не могла поставить предел его буйным мечтаниям, и ветер перемен, точно Синдбада в арабских сказках, перенес его в Бразилию – страну далекую и сказочную. Путешествия в первой половине девятнадцатого века на парусном корабле на край света едва ли были легкой и приятной прогулкой. Даже сейчас, когда перелет в Латинскую Америку составляет двенадцать-тринадцать часов, а плавание на комфортабельном морском лайнере займет только две недели, мало кто из простого любопытства отваживается на столь дальнее путешествие. Так что вслед за Колумбом под парусами могли отправиться только искатели приключений.