Андрей Казаков - Аренда

– Россия на Кавказе много лет воевала. И в XIX веке и потом в конце XX-го. Стороны эти конфликты оценивали, естественно, по-разному. Одни говорили, что это борьба за независимость, другие, что восстановление конституционного порядка. Ну, как всегда, у каждого своя правда. Но людей много тогда погибло. И солдат, и гражданского населения. Только вот потом новое руководство страны эти войны определило как геноцид жителей Кавказа. Как у евреев Холокост, примерно по такому же принципу. Поэтому федеральный центр, как виновник злодеяния, должен выплачивать горцам компенсацию. Даже налог такой ввели. В то же время, помню, опять запретили Мандельштама. Знаете такого поэта?

– Нет, к сожалению, не слышал, – смутился Илларион и застенчиво улыбнулся. – А за что?

– За его стихи, как это обычно бывает. Он еще в 30-х годах XX века написал свое стихотворение «Кремлевский горец», и кто бы мог подумать, что оно снова приобретет свою актуальность через сто лет. «Мы живем под собою не чуя страны, – начал декламировать Давид Борисович, – наши речи за десять шагов не слышны. А где хватит на полразговорца, там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, а слова, как пудовые гири, верны, тараканьи смеются усища, и сияют его голенища». И так далее, и тому подобное. Вот поэтому-то, дорогой мой, я и не хочу больше на все эти бесчинства смотреть.

– Но мы же теперь сами по себе вроде?

– Это только фасад такой красивый. Мол, у нас теперь самоуправление, самоопределение, сращивание культур. А на самом деле нами как управляли транснациональные корпорации, так и управляют.

– Ну, мы же неплохо живем, грех, как говорится, жаловаться.

– Что вы знаете, о «неплохо живем», дорогой мой! – покачал головой пожилой актер и поправил на переносице солнцезащитные очки. – Так, кормимся китайскими подачками. Бывали времена, что я в Москве за один съемочный день получал больше, чем за год в этом, с позволения сказать, театре!

– Так то в Москве!

– А какие меня окружали женщины, боже мой, Ларя! – продолжал Давид Борисович, не обращая внимания на восклицание Иллариона. – Я не успевал поворачиваться!

– Расскажите мне про них, Давид Борисович, я вас умоляю.

– Как можно про них рассказать, дорогой вы мой… О них невозможно рассказать. Каждая из них для меня как песня, как книга, рома-ан, – протянул пожилой актер. – Вы посмотрите старые фильмы и сами все увидите. Какие это богини… какая стать… взгляды… повороты головы…

В этот момент в его кармане зазвонил мобильный телефон.

– Да, мой сахар, – протяжно ответил Давид Борисович. – Ты уже подъехала? Я сейчас выхожу.

– Ларя, будьте так любезны, проводите меня до машины, супруга за мной подъехала. Я, в принципе, ориентируюсь, но мало ли что, – проговорил он, поднимаясь из кресла.

– Конечно-конечно, пойдемте.

Илларион подал с вешалки Давиду Борисовичу длинное до пят пальто, шляпу, и они вышли в коридор, по которому навстречу им бодрым шагом следовал Виктор Иванович Костылин. Выглядел он по-деловому, накинув поверх черного костюма с белой рубашкой темно-синюю куртку «Аляска».

– Здравствуйте, Виктор Иванович, – проговорил Илларион, когда они поравнялись. – Какими судьбами?

– Здравствуйте, Илларион, – поприветствовал чиновник, – вот, приехал поговорить с Мансуром Хоботовичем, обсудить насущные проблемы. Здравствуйте, Давид Борисович!

Виктор Иванович поприветствовал пожилого актера несколько громче, чем говорил с Илларионом, как будто старейший артист театра был глух, а не слеп.

– Здравствуйте-здравствуйте, Виктор Иванович! – ответил он, и широко улыбнулся чиновнику, обнажив свои белоснежные вставные зубы. – Вы меня простите, я совсем уже ничего практически не вижу, только какие-то серые пятна. Не признал вас, не признал.

– Ничего, всем известен ваш недуг. Не жалеете вы себя, а надо бы подлечиться, чтобы вы и дальше могли приводить нас в восторг своими работами, – с дежурной улыбкой на лице проговорил Виктор Иванович.

– Да мне-то уже поздно приводить кого-то в восторг, дорогой вы мой. Вот, – указал он на Иллариона, – пусть молодые приводят.

– Ну, не скажите! Старый конь, он, как говорится, борозды не испортит. Ладно, с вами хорошо, но мне бежать надо. Успехов вам!

Виктор Иванович второпях пожал руки актерам и продолжил свое движение. Несмотря на то, что при встрече с ними его лицо светилось благополучием и радостью, Илларион заметил, что чиновник не на шутку озабочен какой-то проблемой. Его выдавали глаза, маленькие, посаженные близко к переносице, на протяжении всего их недолгого разговора они непрерывно двигались.

– Послушайте, – сморщив нос, обратился Давид Борисович к Иллариону, когда чиновник оставил их, – а почему у нас в коридоре так говном воняет?

– Не знаю, – нахмурившись, ответил он, сделав осторожный неглубокий вдох, – видимо, что-то с канализацией.

– Вероятно… Но это же непозволительно просто, чтобы в театре вот так воняло говном, – сказал Троегубов, зажимая нос. – Давайте прибавим шагу.

– Как вы думаете, Давид Борисович, а зачем это Костыль опять к нам пожаловал? Усмотрел в «Медее» неподобающее отношение к местным властям?

– Скорее всего. Ну, не спокойной же ночи пожелать Подъелдыкову.

– У него, по-моему, паранойя. Иной раз несет такую околесицу. Вот, скажите мне, Давид Борисович, откуда берутся такие люди, которые вправе решать за нас, что нам навредит, а что нет? Во что нам верить, а во что нет? И что именно вот эти идеи, а не другие являются вредными и нежелательными?

– Потому что он – власть. Все просто, он защищает интересы государства…

– Но он же так невежествен… – перебил Илларион и тут же осекся.

– Совершенно верно, и чем невежественнее, тем лучше.

– Позвольте, но ведь он своей деятельностью, мне кажется, только дискредитирует эту самую власть, – снова не выдержал молодой артист.

– Не горячитесь, Илларион, не надо. Поберегите нервы. Это вы так рассуждаете, а там по-другому считают. Они уверены, что он на своем месте находится. Держит, так сказать, руку на пульсе. Не дает нашему брату расслабляться. Сами же знаете, нам только волю дай, – рассмеялся Давид Борисович. – К тому же при случае от него можно в любой момент откреститься. Если зайдет слишком далеко наш многоуважаемый Виктор Иванович, то Марфа Исааковна в любой момент может сказать, что да, у нас есть негативные моменты, но мы с ними боремся, и отправит своего зама в отставку.

– Но он же напрямую влияет на творческий процесс! – возмущался Илларион.

– Фу-у-у, вот здесь, вроде бы не так воняет, да? – выдохнул Давид Борисович, когда они прошли дальше по коридору.

– Да, здесь лучше.

– Понимаете, дорогой вы мой, Ларя, – продолжал пожилой актер, – им жизненно необходимо навязать людям свои убеждения, чтобы общество их поддерживало и было единодушно во всем. Любая критика будет ими нещадно подавляться, потому что она может ослабить этот единый порыв. Но они ничего нового не придумывают. Во все времена цензура оправдывала свою необходимость соображениями государственной безопасности, необходимостью борьбы с экстремизмом и распространением идей, способствующих моральному разложению общества. Но на самом-то деле цензура не решает ничего, а лишь замалчивает проблемы, и власть, вводя ее, расписывается в своем бессилии. Они уже не могут ни на что влиять, вот и запрещают все подряд. К тому же, ну, какая в наше время цензура? Если даже в античности, помните, да? Эзопов язык?