Виктор Жирнов - Лучший тренер Европы

– -Что поймали, скрутили? – вдруг засмеялся Степан. Почему он смеялся в такой невеселого рода ситуации? Дело в том, что еще в десятом классе, это была его любимая игра: дать скрутить себе руки четырем одноклассникам, тем, что поздоровее, по два на каждую руку, а потом резким движением гармонично натренированных мышц стряхнуть с себя их и надавать пинков под зады. Приобрел он эту способность упорными регулярными занятиями гантельной гимнастикой с семи лет, потом гирями, борьбой, лыжами, штангой, боксом, спортивной гимнастикой. Ежедневная зарядка с семи лет стала для него как утренняя молитва для монаха, ее он не пропускал никогда, как его любимый герой гражданский войны Григорий Котовский. Каждая мышца его, каждое сухожилие и связка были развиты до предела возможного, что позволяло развлекать школьную аудиторию, а потом армейскую самыми экзотическими силовыми трюками. А в данный момент его смешило, что моряки верят, что его поймали, и радовало, что эта наивная уверенность не позволила им проявить такую предосторожность как надевание наручников на его запястья. Он скинул их со своих рук как котят, дал каждому по сильной затрещине по затылку, чтобы лишь оглушить и не оставлять никаких следов на их поглупевших от удивления лицах. Затрещины были настолько сильны, что все трое на несколько секунд потеряли сознание, а Степан взял пистолет, вытащил из него обойму с патронами, рассыпал патроны вокруг небольшой клумбы, бросил его под окном Ольги и был таков. Но когда, выйдя из такси, Павлюков попытался войти на территорию института в наглую через КПП, не желая терять драгоценного времени для обхода вокруг забора в место, где можно было через него перемахнуть, его встретил другой патруль в компании с начальником курса капитаном Муравьевым.

Спустя пять минут Павлюков стоял лицом к лицу с полковником Скачко, начальником особого отдела института, огромным сановито толстым с усиками и выпученными глазами как у Петра1, зычным голосом орущего.

– Молчать! Никаких оправданий. Слишком много свободы дали таким соплякам как ты, собрать бы тройку по-быстрому и на десять лет каторги, чтобы другим мерзавцам и негодяям неповадно было гусаров из себя строить!

Степан почувствовал всей кожей, как повеяло кладбищенским холодом махрового сталинизма, словно машина времени забросила его на четверть века назад. Хамства он не переносил, поэтому кинулся отвечать, превышая пределы необходимой самообороны. Он тоже заорал на полковника.

– Кто дал вам право, полковник, мне тыкать и обзывать сопляком и негодяем? Жаль действительно, что теперь иные времена. Иначе бы я вызвал вас на дуэль и загнал бы пулю прямо в рот, позволяющий себе изрыгать оскорбления на будущего офицера!

Наступила тягостная тишина. Полковник покраснел, глаза вылезли из орбит, он жадно ловил воздух открытым ртом и вдруг замахнулся на Степана для удара кулаком в лицо и… Был брошен на землю броском через спину!

Начальник курса и патрульные скрутили не сопротивляющегося уже Павлюкова и доставили на гауптвахту.

Спустя пять дней, после долгих прений с подчиненными, начальник Военного института физической культуры генерал Парамонов принял решение не давать делу огласку, но особист был непоколебим и требовал жесточайшего наказания. Павлюков был отправлен в горячую точку в одну из небольших стран Африки, где, провоевав около года, получил тяжелое огнестрельное ранение правой руки, с переломом плеча со смещением и повреждением лучевого нерва. Живой он остался чудом. Потребовалось даже три чуда, чтобы сохранить ему жизнь! Наемник, стреляющий в него в рукопашной схватке в упор, не умел пользоваться трофейным автоматом Калашникова (неправильно переключив его на одиночную стрельбу вместо автоматической) и, пытаясь разрезать напополам автоматной очередью могучее тело советского юнкера, попал лишь одиночным выстрелом в правую руку. Второе чудо состояло в том, что истекающего кровью Павлюкова в медпункте узнал командир военно-транспортного АН12 майор Булатов, отец его одноклассника, который и доставил раненого в Ленинград, где в военном госпитале имени Соловьева не только спасли ему жизнь, но и чудом спасли руку от ампутации!

Потом он стоял возле Ольгиной могилы, плакал и думал: «Где она? Просто исчезла? Нет бессмертной души? Нет бога? Почему она утверждала что есть? Плохо образована, хуже меня? В чем смысл жизни, если смерть прекращает все? В строительстве светлого будущего для будущих поколений? Зачем мне эти поколения, если Ольги нет, и меня когда-нибудь не будет, и уже бы не было, если бы наемник умел пользоваться калашом? Мы что навоз для будущих поколений? А будущие поколения, что не будут умирать?» Павлюков представил, что проходят тысячелетия за тысячелетиями, а он все живет и не умирает, стало противно и страшно. «Лучше умереть все-таки через шестьдесят лет или семьдесят лет! Может быть, есть бог? Может быть, одному Ему все известно? Может быть, Ольга что-то знала, что мне пока недоступно? Почему она считала, что нельзя есть мясо? Нет, она говорила не так, говорила, что нельзя есть братьев меньших! Братьев?!» Вспомнился, вдруг, эпизод из раннего детства.

Хорошо было у бабушки. Три дня Степа бегал к бычку, они общались и вместе смотрели на облака, плывущие по небу, меняющие очертания в калейдоскопе сказочных сюжетов. Но, однажды, вдруг, мальчик не застал друга на месте. Его сердце забилось в нехорошем предчувствии: «Куда делся друг Борька?! Не волки же его съели?» Волков в крымской деревне степного Крыма не было, просто бычок был не нужен в хозяйстве и дедушка Степан его зарезал, чтобы угостить дорогих гостей молодой телятиной. Мальчик, названный в честь деда Степаном, не мог предположить, что его друга зарезал дед Степан, а не съели злые волки. Но у него оставалась надежда, что теленок убежал, поэтому он кинулся его искать в ближайших лесополках. Он кричал благим матом: «Борька! Борька!» А слезы капали из глаз. Чем дольше он мотался по лесополкам и лугам, тем острее ощущал, что случилась беда, что друга кто-то злодейски погубил. Может это злые разбойники или баба Яга, или другие чудища, спустившиеся с небес, на которых они часами глазели с Борькой, в виде проплывающих мимо облаков? Он бы долго так носился по окрестностям деревни, если бы не наткнулся на играющих в дурачка, в тени старой акации, деревенских мальчишек. Предводителем у «картежников» оказался дядя Степа, младший брат мамы, который был только на три года старше Степки. По какой-то странной причуде, мама и ее сестры стали все называть своих первенцев Степанами в честь уважаемого всеми хозяйственного трудолюбивого деда, притом, что бабушка назвала так своего самого младшего сына. Когда женщины выходили искать своих загулявшихся сыновей, они кричали: « Степа большой, Степа средний, Степа маленький!» Большой Степан смотрел на среднего Степку с чувством превосходства, как на городского дешевого фраера, называющего коровье масло сливочным. Пару месяцев назад он гостил в Каче у своей старшей сестры Тани и был отправлен в магазин за маслом. Когда продавщицы спросили его какое ему нужно масло, он удивился их глупости, пригладил свои соломенные волосы, кашлянул солидно как дед Павлюк и с досадой сказал: «Какое, какое! Коровье масло дайте!» Ему, маленькому человеку, своими руками много раз сбивающего масло в деревянной маслобойке с ручкой не приходило в голову, что можно как-то иначе называть масло, а продавщицы, жены оторвавшихся от земли летчиков, почему-то засмеялись над ним, разозлив мальчика еще сильней: «Что вы ржете? Не знаете, что масло коровье?» Те от смеха чуть не попадали, потом дали ему пачку сливочного масла, а он ушел раздосадованный, хлопнув дверью. Но мы отвлеклись от поисков друга.