Андрей Виноградов - Наследник

– Решай. Втроем, завтра – это хорошо.

– Уже решил.

– Тебе бы, Иваш, тоже не мешало… Ну это… Чего ты опять… непарный. Может, подогнать кого? Но ты же знаешь, меня могут и не послушаться. Лучше самому тебе… Ну да ладно, проспись, потом поговорим.

«Я тебе поговорю, засранец неуемный! Поговорить ему…» – отозвалось во мне эхом. По тому, как замер и напрягся Дядя Гоша, я понял, кто в списке адресатов шел первым и единственным номером. На большее, чем свидетельствовать материнское негодование, я не годился.

«Ой-ой, уже умолкаю! Расслабился, пошутил я, честное слово, сестренка. Ничего дурного и в мыслях не было. Извиняй, пожалуйста. Душевно прошу».

«Мама, я все слышу…»

«А я, можно подумать, не догадываюсь. Вот и славно, что слышишь. Еще раз с Новым годом тебя, Ванечка!»

«И тебя, мамочка».

Помню, меня нешуточно озадачило, что Дядя Гоша слышит маму. Судя по его реакции, такое с ним было далеко не впервой. А ведь о другом договаривались…

«Ванечка, ты же знаешь, как всё зыбко и переменчиво», – откликнулась на мое недоумение мама.

«Да уж», – легко согласился я, потому что легче всего соглашаться с тем, о чем бесполезно думать. И не соглашаться тоже. Как с существованием бога.

Когда Дядя Гоша «вымелся» наконец с жилплощади – торопливо, последним, – я подумал: а ведь прав он насчет того, что и мне бы… И не заметил, как уперся взглядом в пошлый подарок, кем-то на скорую руку наряженный Снегурочкой. Эту часть действия я пропустил, видимо отбегал на кухню, мог там и прикорнуть. В свете луны голубое бумажное пальтецо и кокошник с коряво вырезанной снежинкой выглядели вполне натурально, круглолицее личико казалось разрумяненным. Я смотрел на подарок оценивающе, без восторгов, без мыслей, но с помыслами. Не так, как на подарки в детстве. Правда, в детстве мне никто ничего из секс-шопов не подносил. Надувные предметы были, но другого предназначения. Какие-то пустяки. Желанные, долгожданные пустяки. У каждого возраста свои заморочки. Наверное, счастье детства в том и состоит, что всерьез дети думают исключительно о пустяках. Некоторые, как выяснилось, исподволь к этому привыкают и втягиваются. Только счастье не терпит взросления, – подумал я значимо, – а привычки – те да-а, терпят вовсю…

Я пересел на пол поближе к искусственной, щедро политой хвойным ароматизатором елке и такой же ненатуральной подружке. Мысль родилась глупая, ерническая: как однажды, в старости, на остывшем супружеском ложе буду бесстыдно поддразнивать невозмутимую бабку небылицами об этом странном свидании. А Снегурочка, скажу ей, через ниппель подтравливала. Поддувать приходилось все время, это сильно мешало.

Жаль, у людей такой ниппель не предусмотрен. Куда достойнее была бы конструкция. А то спортзалы, диеты… Или уже есть что-то подобное в эстетической хирургии? С другой стороны – куда его вошьешь.

От пикантного воспоминания по спине пробежал мураш. Я не знал, к чему его приписать – к стыдливости или залежался? Как выяснилось, и резиновая женщина в пьяную новогоднюю ночь может спровоцировать на… В общем, черт знает на что. И мы с ней знаем. Трое нас: черт, я и она. При этом любопытство удовлетворили только двое.

«Четверо, сынок, четверо. И не говори, прошу тебя, что я с чертом вместе. Мы с ним за совершенно разные клубы играем».

«Иногда я в этом сомневаюсь».

«Иногда всякое и бывает. Но уж точно не в тот раз. И, сын, от твоих романтических воспоминаний сильно отдает перепревшей резиной. С чего бы это?»

«В самом деле – с чего? Даже не догадываюсь. Тальком должно пахнуть, тальком».

Как-то само собой все получилось. До того случая я всегда думал, что провокация – никакая не стихия, не страсть, а игра ума. Даже если речь о глупости. Впрочем, если разобраться, провокация и не была стихией. Стихией, скорее, оказался ответ на провокацию. Интересно, это я сейчас себе польстил?

«Не думаю, если тебе интересно мнение матери. Стыдитесь, юноша».

«Стыжусь. Нет, ну, правда, стыжусь. А с другой стороны, делов то…»

«Делов. Мы лингвисты-журналисты».

«Досадное стечение жизненных обстоятельств и юношеская несдержанность. К тому же гарантированное отсутствие последствий. Кстати, ты ведь сама меня наставляла…»

«Учила».

«Пусть учила. Есть разница?»

«Разумеется. Обучение предполагает передачу знаний, а наставление – опыта».

«Не понимаю. То есть у тебя не оказалось опыта, скажем… флирта с резиновой женщиной?»

«Балда».

«В этом всё дело. Ты уверена, что я твой сын?»

«Не сомневайся».

«Честно?»

«Святые угодники…»

«Они ведь угодники, потому что угождают? То есть если я тебе угождаю, то тоже угодник?»

«Негодник, вот ты кто».

«Ну ладно, тогда и я честно. Про эту… Про бабу надутую. По всему получается, что вроде бы и досадное стечение, ну этих… жизненных обстоятельств! Надо же так мудрено завернуть. Сейчас, если со стороны посмотреть, вроде бы гнусность выходит и сплошь моветон. А тогда – очень даже ничего!»

«Иван!»

«Пьют же люди безалкогольное пиво? Пьют. И удовольствие получают. Иначе бы не пили».

«Пиво, Иван, пиво. И пьют».

«Я и говорю: кругом двойные стандарты. Платонический роман с куклой? Оксюморон».

«Как пишется?»

«В одно слово».

«Вставай уже».

«Не дави».

Мои «отношения» с куклой были предопределены жизненным опытом. Им суждено было сложиться именно так, как они сложились. Было бы странным, случись иначе. «Разжился бабосами – мухой в лавку. Добыл пузырь, притаранил – открывай. Открыл – разливай. Разлил – пей. Вмазал – дуй за следующей, не зевай. Логика жизни, пацаны, учитесь».

Так незатейливо, однако предельно доступно, сторож с платной автостоянки, что была в двух шагах от дома, примерял к правилам мира людей меня, сопливого, и моих таких же сопливых корешей. По поводу женщин сторож поучал пацанву в том же духе, только похабно. «Похабность» – его выражение. Всякий раз, подпуская нелицензированное для детства словцо, он за него извинялся. За свою неотесанность тоже. Ссылался на то, что с малолетства был «к разным делам попроще приставлен, не до букварей». Чувство неловкости от разговора с малолетками как с закоренелой шантрапой выдавало в нем личность пусть и низкой культуры, однако же наделенную природным чувством такта.

Человеком он был, без сомнения опытным. По всему было видно, что жизнь сторож постигал, себя не щадя. Россыпь не самых изящных образчиков синей нательной живописи покрывала его руки, грудь, мы видели только то, что было открыто для обозрения. Наколки были линялыми, некоторые уже почти не читались. Я представлял себе, как со временем набью такие же, а когда они поблекнут, я постарею. Для пущей наглядности судьба заменила сторожу одну ногу на изрядно подъеденный жучком деревянный протез. «Вот же сука…» – замечал он по этому поводу, а я со товарищи недоумевал, как одна-единственная особь смогла прожрать в деревяшке столько дыр.