Андрей Виноградов - Наследник

Я невольно замираю, с ужасом ожидая окрика: «Сухов!» Но нет. Пока мне везет.

– Уговорил, я, так и быть, с малой потребностью до двора дотерплю. Но смотри, особо не рассусоливай.

Покладистость Дяди Гоши – его второй по счету подарок. Самый дорогой. Жаль, в покладистость свечку не вставишь. С этими мыслями и подобающим выражением лица я берусь устранять первый, у двери.

«Ну так я потихоньку начну накрывать?»

«Мамочка… Удивительно удачно выбран момент…»

«Ну, прости, проглядела».

«Да что уж там, мы люди простые. Через часик, наверное, буду. Максимум через полтора. Я с Дядей Гошей».

«Неужто сам соизволит явиться? Что-то сильно я сомневаюсь».

«Не знаю, не спрашивал. Да и смысла нет, скажет: как пойдет…»

«Постарайся слишком не задерживаться».

«До пяти еще времени море».

«Как сказать. Целую и до скорого».

Что это я? Мама захочет, так пять часов вечера через минуту наступит.

«Сглупил…»

«Рада, Ванечка, что наконец проснулся. Целую еще раз».

Пока убираю за Дядей Гошей подарок, неожиданно сознаю, что за все годы соседства с Петрухой ни разу не задумался – как и где домовые справляют нужду? Мотив вопроса мне ясен – парень которые сутки сидит в банке. Но не его же расспрашивать? Конечно, нет, себе дороже выйдет. Посему я без колебаний признаю состоявшимся скороспелый вывод: не знаю, как у других домовых, а у моего испражнения прямо на месте перерабатываются в характер. Замкнутый цикл, а не существо, совершенно безотходное.

«Часы, кошелек, ключи…». Смысл только в последних.

– Тронулись, Дядь Гош.

– Прямо на французский манер.

– Как скажешь.

За маминым окном несколько растрепанных облаков на ярко-голубом фоне. Кто-то из своих, по ошибке допущенных в святая святых, подло выдрал клок из бороды Господа. Теперь несется распавшийся клок по небу, неприкаянный, и земле и небу совершенно лишний. На подоконнике однолапое, безухое существо. Не будь оно моей детской игрушкой, в жизни не признал бы в нем зайца. Несчастный зверек давным-давно был превращен моим неуемным и безответственным любопытством в помоечного уродца. Дети – первейшие расчленители, но только единицы их несут этот дар через всю жизнь. Я о патологоанатомах. Но и не только.

Единственной сохранившейся лапой заяц прикреплен к трапеции и крутится, крутится без передышки. Оказавшись в высшей точке, распахивает глазища на полморды и трепещет верхней губой, оголяя резцы. Словно только в этот единственный и никакой другой миг опасается, что сейчас оторвется и улетит вслед за ушами и недостающими лапами чёрти куда. Почему-то моего зайца совершенно не беспокоит, что с таким же успехом он может врезаться со всего маху в массивный гранит подоконника.

– Падая вниз, он закрывает глаза, сынок. Не видит, поэтому не боится.

– Точно.

«Как я сам до этого не додумался? Ведь проще простого. У всех так».

– Ошибаешься. У людей не так. У людей наоборот. Люди боятся того, что видят, и в ужасе от незримого.

Иногда моей мамой овладевает причудливая сентиментальность. Как-то я забежал к ней чаю попить, а по кухонному подоконнику носится мятый-перемятый красный грузовик. В его кузове, точно так же, как лет двадцать тому назад, теснится дюжина оловянных фашистов. Фашисты в мундирах солдат наполеоновской армии. Других тогда не нашлось, да и сейчас с оловянными фашистами напряженно, я не встречал. Живых – да, оловянных – нет. Впрочем, живые выглядели вполне оловянными, но очевидно крупноватыми для игр на ковре. Тем более на подоконнике.

Кроме меня, автора «пьесы», в ролях, уготованных игрушкам, ошибиться было некому. Я же точно знал, с кем имею дело. С фашистами Наполеона. Противную сторону представляли, как водится, партизаны. То есть я сам в компании оловянных друзей безошибочной краснозвездной принадлежности. Мы забрасывали грузовик гранатами и бомбами, вырезанными из ластиков. Для бомб я выменивал в школе синие ластики, потому что бомбы сыпались с неба. На гранаты годился любой материал.

Короче, этот автомобиль привык страдать. Фашисты, вырядившиеся французскими гусарами и кирасирами – хорошо хоть пешие, – тоже. Они, собственно, были с этой машиной не разлей вода и живыми кузов не покидали ни разу. Я такого не помнил.

Ветеран, переживший не одну дюжину баталий, грузовик яростно скрежетал всем, что двигалось и соприкасалось друг с другом. Двигалось и соприкасалось все со всем, и слух меня не обманывал – через силу. Ко всем неблагоприобретенным напастям машине ежесекундно грозило сорваться с высоты подоконника на пол. Иной вероятностью было врубиться в оконную раму, до трещин перепугав беззащитное стекло.

Стекла ненавидят тяжелые, неопрятно перемещающиеся в пространстве предметы. Люди тоже, но в меньшей степени об этом думают. Стекла же напрочь лишены фатализма.

Я всерьез опасался, что стекло не выдержит и само по себе, от переживаний, до срока растрескается. Помню, в больнице мне дали слабительное, сказали: подействует через час, не раньше. У меня как раз на ближайший час были планы. Боже мой, что я за доверчивый идиот!

Стекло психанет, а машина, в приступе вины и отчаяния, сверзнется, наконец… И – в хлам! Замечу, что «наконец» – это не оговорка и не случайное слово. Я в самом деле подумал, что лучше бы ей упасть поскорее и перестать свою судьбу искушать, чужую мучить. Заодно и я успокоюсь. Не дело это – железкам заставлять людей до такой степени нервничать. Если не на машину копить. Или в кредит ее оформлять.

Мне с трудом удалось отвернуться от притягивающего взгляд зрелища. Но даже сосредоточившись на какой-то фигне, я телом чувствовал, как красная машина все мечется и мечется, неистовая. Это чудовищно мешало собраться с мыслями. Трудно бывает собраться с мыслями, когда за спиной война и немцы.

Мама несколько театрально всплеснула руками и так же обреченно вздохнула, такая милая череда эмоций. «Ванечка, я же учила тебя абстрагироваться». Мама, когда хочет испытать меня, говорит, сложив губы трубочкой. Будто через соломинку. Покрупнее, конечно, коктейльной. В ее речи сразу появляется необычная, уничижительная «утиность», каковая и вмерзшего мамонта выведет из себя. Только не меня. Я селезень ученый и не летаю там, где живут охотники.

Шум сразу стих, хотя я был готов голову прозакладывать, что красный автомобильчик продолжает метаться туда-сюда. И был прав. Перемещения его стали еще хаотичнее. Я подумал, что он ищет утраченный звук. А возможно, мне показалось, так странно подействовала враз обеззвученная суета.

В общем и целом, автомобиль напоминал тяжело контуженного взрывом бойца из киноленты о войне. Бойца, которому никак не удается прийти в себя. Никак не выходит у него взять в толк: где он, кто и почему мир вокруг безмолвствует? Вдруг… Вдруг вспомнилось, что перед тем, как отрядить грузовик неприятелю, я считал его пожарной машиной. Конечно же из-за цвета. Помню, даже подрался во дворе, когда не нашелся, как прояснить безобидный вопрос: «А куда же вставлять пожарный шланг?» Что, если именно после той потасовки грузовик был мною разжалован, переведен во вражий гараж? Так скорее всего и было. Ни капли сомнений – это он был во всем виноват. Куда, спрашивается, вставлять шланг?! Раз некуда, значит ты – обычный грузовик. Никакого тебе почета и уважения. Тем более что весь мой небогатый запас почета и уважения расходовался в те годы на пожарных. На машины, равно как на людей. Они были моей детской страстью.