Андрей Виноградов - Наследник

– Чем ты думала?! Тебе сказать? Тогда слушай…

– Мама, не надо, нас разъединят, а я полчаса дозванивалась.

– Гады… И почему не обмолвилась ни словом? Ну, понятно, зачем вам, молодым, советы. Вы же сами с усами. Ты вообще в курсе, что есть такое слово «а-борт»?! Алевтина, Борис, Ольга…

Обессилев от гнева и невозможности что-либо исправить, Зинаида Викентьевна рухнула в кресло, судорожно пытаясь собраться с мыслями. Может и хорошо, что мысли все разбегались и разбегались – слишком мрачным бы получился букет. Сплошь черные цветы, каких в природе не встретишь, потому все они растут и распускаются в жизни.

Только теперь дочь смогла пробиться к материнскому уху с чем-то большим намека на чужие уши на линии:

– Ты прости меня, мама, но я, ей-богу, так намаялась, что, когда… когда спохватилась… – поздно уже было. Ты все учила меня, наставляла: это не твое, то не твое… Может быть, детей растить – это и есть мое. Славкой назвала, в память о папе.

«Дура! Дура! Какая безответственная дура! Это в наши-то времена троих… Без отца… Шла бы в детсад воспитательницей, если призвание… Как их поднимать? На что?»

Зинаида Викентьевна вдохнула поглубже, чтобы на одном дыхании выдать все это в эфир, но тут телефонная связь одарила заслуженной передышкой и себя, и мать с дочерью. Прервалась. Техническое несовершенство, притворившееся чувством такта.

Как минимум один абонент расценил происшествие совершенно иначе, о чем не преминул известить замолчавшую трубку. Телефонный аппарат был черного цвета и поэтому краснел незаметно.

Зинаида Викентьевна почти стерла телефонным диском палец, а словами – язык, когда в трубке послышался голос подруги дочери, у самой дочери в съемном жилье телефона не было. Пожилая женщина вдруг обмерла: «Что же я делаю!? Ору на дочь, идиотка, а у нее в соседнем подъезде трое, мал мала меньше. За ними смотреть надо, кормить. Наверняка уже домой убежала… Совсем у меня мозги проржавели…» Но после короткого обмена любезностями с незнакомкой на другом конце линии дочь взяла трубку.

– Прости, мама, – начала с повторения. – Знаю, что дура самонадеянная, но у меня другого выхода нет. Как только подбадривать себя. Паниковать мне никак нельзя. Да и какой от паники толк?

– Доченька… Родная моя, это ты меня прости. Ум за разум заходит, вот и говорю всякую ерунду. Справимся. Я подсоблю, чем смогу. И Славка… – это ты молодец. За квартиру когда вносить? Через два месяца? Ну вот видишь, есть время… Целуй свою мелочевку. Это кто там такой у нас расплакался? Ты смотри не застуди его, одевай потеплее, и теплое молоко с медом на ночь…

Теперь дочь, надрываясь, тащила на себе троих огольцов, а Зинаида Викентьевна – всё их благородное семейство, то есть четверых.

По правде сказать, я не думал, что мама примет участие в непростой судьбе малознакомой женщины и ее незнакомой родни. И просить бы за нее не стал. Не из эгоизма, а из подходящего моменту и возрасту понимания справедливости: если кто-то мучит тебя – пусть тоже помучается. Поэтому не сразу сообразил, отчего так загадочно улыбалась мама, когда Зинаида Викентьевна пересказывала дочкину историю о весьма странном происшествии, случившемся в семействе ее «мурманчан».

Я в тот момент заглянул на кухню отпроситься в кино, влезать в разговор остерегся и непривычно долго благовоспитанно выжидал.

Якобы к дочке «старой ведьмы» и ее внукам подселился волнистый попугайчик. Объявился он совершенно диковинным образом: окна заклеены, за окном низкий минус, в дверь тоже птица не влетала, ее бы заметили. Как в доме попугай оказался – так и осталось загадкой. Однако живая тварь, не морок какой, из ниоткуда взяться не мог.

– И вот, душа моя, – повествовала Зинаида Викентьевна, – странная оказалась птичка. С причудами. Все время в человеческие глаза норовит заглянуть, а у самой глазки-бусинки грустные-грустные. И головенкой маленькой своей кивает, кивает. Вроде как извиняется, прощение за что-то вымаливает. Толку от нее никакого, скорее наоборот, тоже кормить приходится, а зажилось, дочка пишет, легче. И дети души в новом друге не чают. Может, и в самом деле закончится однажды их беспросветное невезенье? Да и мои мучения на стариковские-то колени.

Тут она со вздохом недвусмысленно посмотрела на меня. «Ну?» – читалось в ее взгляде. Я оценил деликатность, тем более что на сеанс успевал только-только, задал волновавший вопрос и с легкостью был отпущен. За спиной, пока обувался да в рукава куртки руки просовывал, слышал:

– Вы даже представить себе не можете, как хочется просто побыть старухой. Попугайчик… Господи, и в кого она такая блаженная?

«Наверное, в отца, – подумал я, закрывая за собой дверь. – Не в мать».

В день оплаты бесценных услуг репетиторши мама привычно подкладывала в конверт «старой ведьмы» еще пару купюр среднего достоинства. За дополнительные, так сказать, нервы. С моими издержками никто не считался. Думаю, что мама подбрасывала Зинаиде Викентьевне деньжат на содержание рыбачка-попугайчика. Возвратился ли блудный муж и папаня в привычном обличии, не «попугайском»? Был ли «несправедливо» прощен? Или схарчили его с перьями голодные северные коты, что, на мой взгляд, было бы правильно? Все это осталось вдали от моих интересов, то есть неведомо. После наших общих мытарств с репетиторством Зинаиду Викентьевну я больше не видел. Проще простого было у мамы полюбопытствовать: как сложилась судьба далекого многочисленного семейства, но куда там! Какое нам дело до чужих горестей, когда у самих годовые контрольные?!

Совсем иные расклады сегодня: экзамен сдан, Пал Палыч счастлив. Мама? С мамой… уладим. Не забыть спросить про попугайчика.

«Не забудь с мамой… уладить».

Встречать «старую ведьму» я больше не встречал, не довелось, а вот вспоминать добрым словом – вспоминал не раз. Во-первых, во дворе прибавил в авторитете, «чувство языка» появилось. Не частил с матерком, ругался с толком, исключительно по делу. «В масть», как говорили сведущие в таких делах люди. Во-вторых, за сочинение, переосмысленное и переработанное под чутким присмотром и немилосердной рукой, мне в конечном итоге поставили пять. Это притом, что обычно за выбор «свободной» темы в школе один балл отбирали. Чернильные слезы по утопшей Муму обыкновенно ценились дороже, чем «В жизни всегда есть место подвигу» и отчаянный героизм неизвестных высокой отечественной литературе пожарных. Честное слово, не припомню таких книг, только пожары на ум приходят. Оно и понятно: страна столько веков была деревянной… Привычно горели, труд пожарных – рутина, а герои рутинны – это как? Теперь вот рубль, однако, горит.

К слову… Муму, по сути, прекрасно укладывалась в «свободную» тему о героизме. Ибо совершила бессловесная животинка истинный подвиг. Подвиг смирения. Я бы на ее месте Герасиму руки по локоть отгрыз, а потом за всех остальных принялся. Вплоть до автора. Только представьте себе сюжетец: в меня, дворнягу убогую, в конце, стреляют, как в льва-людоеда. Вот она, настоящая жизнь без прикрас. Однако свое истинное отношение к тургеневским персонажам я от школьного педагога скрыл. От внеклассного тоже. И, как уже говорилось, добросовестно описал самоотверженность огнеборцев. Слово не из того времени. Одноименного сериала было еще ждать и ждать. Страна жила «Государственной границей», «Долгой дорогой в дюнах». Долго куда-то шла… Возможно, через дюны к границе. Или я путаю время? В любом случае не ощущения от страны.