Владимир Шмелев - Сиреневый бульвар. Московский роман

Что бы это значило, подумал я, и не смог ответить, чувствуя в своей душе какую-то необъяснимую, но приятную радость. Мне показалось это хорошим знаком. Птицы – вера, надежда и любовь. Может у Лизоньки все будет хорошо. Она девочка не безрассудная. Там за морями и океанами, за тридевять земель, аленький цветочек встретила любовь. Хотелось, чтобы избранник был с мягким сердцем и доброй душой. Наша Лиза, словно белая береза, красна девица, в хороводе с венком из полевых цветов с тихими, трогательными песнями. Стройная русская девушка с русыми волосами, белой, нежнейшей кожей, с голосом горлицы. Она выросла в искренней любви и бесконечном обожании. Прививал любовь к России, думал, в Новой Зеландии станет специалистом, вернется, буду ею гордиться.

Сейчас смотрю на ее портрет, где пятилетняя девочка в белом летнем платьице без рукавчиков, в соломенной шляпке. Сидит на скамеечке в дачном саду, на руках любимый пёсик Степа. Эта работа незабвенного друга – Петра Владимировича, всеми любимого художника, сотрудника нашего журнала «Иносфера». Я благодарен ему за то, что блестяще оформлял мои книги, делал иллюстрации к ним, стал за много лет знакомства членом нашей семьи. Он так привязался к Лизоньке, что если не видел ее больше трех дней, то без предупреждения прилетал с каким-нибудь очередным подарком, безделицей, чтобы целовать ее пальчики. Делал много набросков дочери, в итоге получились два замечательных портрета. Запечатлел жену и тещу, Анну Николаевну.

Анна Николаевна удивительнейшим образом преображалась при появлении Петра Владимировича, становилась возбужденной и разговорчивой. Теща – волевая женщина, колоритная, с лицом исполненного достоинства, самоуважения. Гордыня во всем: голосе, осанке, манерах.

– А вот и наш завсегдатай Петя, – этой привычной фразой встречала его Анна Николаевна. И глаза ее с хитрым прищуром загорались азартом. Видно было, что старухе с ним интересно.

– Сейчас я буду тебя донимать вопросами, что нового в мире искусства, был ли на выставке Караваджо, в Цветаевском? Говорят, потрясающие полотна, но я не смогу выстоять очередь в музей, оттого не пошла.

При этом она не стеснялась своей радости и подъема и не пыталась это скрыть. Только криво улыбнувшись, начинала язвить.

– Увы, я тоже не был, свободного времени не случилось.

Петр Владимирович всегда настороженный, ждал какого-нибудь подвоха от Анны Николаевны, как он выражался, очередного подкола, старался отвечать ей в тон и таким же манером. Получалось, вроде, соревнование в остроумии.

– Ты как «милый друг», герой романа Мопассана, скажи, картинки в стиле ню, что сейчас в моде, хорошо продаются? Падок народ на порок.

Анна Николаевна сморщилась и отвернулась, словно отчего-то похабного.

Деньги то теперь чем только не делают.

– Да вы, Анна Николаевна, готовы плюнуть в сторону художников, а это труд, и обнажёнку писали во все времена. Это свойство человеческое, ему интересно о себе красивое узнать.

– Ах ты, проказник, певец телесных чувств! Наверное, и мою дочь этим тронул. У тебя случайно ее портрета в нагом виде нет, на который тайком любуешься? Ладно, ладно, я знаю, ты ее много лет любишь. Это только недоумок, наш Володька, не видит, а может делает вид. Ты хоть и монархист, Петя, а нравишься мне. И бородка твоя аккуратненькая, и усики, одет, как заслуженный артист Малого театра. Известный художник. Только все думаю, с чего? Ну что ты такое изобразил? Где твои картины, в какой галерее?

Анна Николаевна щебетала, а Петр Владимирович, нисколько не смущаясь, как обычно, доставал блокнотик с карандашом и ластиком на конце и начинал делать наброски. Это стало привычкой со студенческих лет. Педагог посоветовал постоянно рисовать, чтоб набить руку.

– Наш Володя тоже какие-то романы пишет. Я их, правда, не читала и не собираюсь. Что он можем там понаписать, индюк на дутый? Ноздри распушит, великий до невозможности, а самому невдомек, что смахивает на юродивого.

«Люблю мужиков, но с этим, прости Господи, зятьком, ни за что бы ни связалась. Впрочем, как и с Достоевским. Вообще мне писатели не нравятся, бесцветные личности и всегда в душу лезут», – думала она при этом.

– Я все боюсь, – засмеялась Анна Николаевна, продолжая уже в полголоса, – что его как-нибудь так раздует и разнесет, что лопнет. Такая, знаете ли, величина из величин. А, да Бог с ним! Сыграем что ли в подкидного. Должна вам заметить, что у вас много свободного времени для знаменитого художника или заказов нет?

– Вы же знаете, я очень разборчив в клиентах, пишу портреты только достойных людей. Или хотя бы тех, кто мне приятен и дорог. Вот, к примеру, Элиза. Моя прелесть.

С этими словами он поднял глаза на портрет дочери в гостиной. Для меня всегда были загадкой отношения Лизы с Петром. Как-то я случайно услышал такую фразу, произнесенную Верой: «А вот и твой второй папа, сегодня с ним занятие, будете рисовать».

Дочь так пристрастилась к бумаге и карандашам, что я думал отдать ее в художественную школу. Но Петя убедил, что это у нее для души. И он всему обучит. И действительно, Лиза увлеклась океанологией, бредила подводным миром. Оказалась в Новой Зеландии – один из лучших университетов, где изучают эту науку. Мы долго ломали голову, почему океанология, потом сами поразились, как мало мы знаем, о морях и океанах. Все были против Новой Зеландии, но Лиза попросила, я согласился. Петя так яро отговаривал ее, что во мне зародил сомнения, с чего бы это. На портрет дочери Петя может смотреть долгое время, что-то невидимое, неуловимое связывало их. Меня смущала их далекая схожесть.

Там она студентка университета океанологии. В маминых украшениях, нитка жемчуга на шее и жемчужные сережки. Взгляд тот же детский, наивный и доверчивый. Лицо еще не тронуто ни переживаниями, ни пороком. Полу улыбка и открытые большие, голубые глаза, полные мечтаний и надежд. Вглядываются в этот мир так волнующе и трепетно, словно ожидая чего-то необыкновенного, несбыточного, наверное, любви и счастья.

Может быть, только мое обожание дочери как-то сглаживали все наши семейные шероховатости.

Теща меня не жаловала: образование не то, что за профессия журналист? Почему такое отторжение, категорическое неприятие? Всем не устраивал: внешним видом, не было лоска, манерой говорить, тембр голоса не тот, не волнующий. В ее глазах я был невзрачным мужичком, без роду, без племени, у которого ни кола, ни двора, да еще безлошадный, без авто.

– Ты посмотри на мою дочь! Разве ты ей пара? Она красавица, все при ней: статная, в глазах огонь, волосы как смоль. Ты не можешь ее оценить по достоинству. Любви у тебя нет, денег тоже.

Казалось, не могла она так думать и уж тем более говорить. Пусть я беспородистый кобель, дворняга, нечесаный, в репейниках. Бегал по заданию редакции, за чушью собачьей, высунув язык. Пинают меня, обзывают. Я огрызаюсь. Дома тоже сплошное унижение. А скажи что, в ответ: