Владимир Шмелев - Сиреневый бульвар. Московский роман

– Ты не серчай, Володя, мы старые, нас любой обидеть может. Потом я скажу тебе, между нами, личная неприязнь к тебе Николавны не только от того, что ты по ее мнению, на мужика не похож. У нее, как и у нас, такого понятия нет, вшивый интеллигентишко. Жалко, конечно, денег ты не можешь заработать для нормальной жизни. Думаешь, просто так она тебя журналистишкой называет? Ты, там, в своем, извините меня, в затрепанном журнале, изгаляешься. Думаешь, я не читаю твои опусы. Вот статья о Дзержинском. Помоями его облил. Это не честно, тебе человек из могилы ответить не может.

Вот он камень преткновения, мое мировоззрение. Как объяснить, что не могу я мыслить, как он или как Анна Николаевна. Если даже мыслят они правильно, и убеждения их неоспоримы.

– Статья построена на архивных документах, – возразил я.

– Понятное дело, как же иначе, только, наверное, не на всех документах, есть, видимо, и другие, где тот же Дзержинский предстает другим человеком. Только сейчас время прошлое порочить. Ты смелый человек, черкани правду о Ельцине или, на худой конец, о Горбачеве.

Сколько же в словах Анатолия Сергеевича было язвительности! С подтекстом, ну что, брат, подловил я тебя?

– А руками разводишь! Архивных документов нет, а те, что есть под грифом «секретно»! Ты напиши о том, как в перестройке десять миллионов человек сгинули от хорошей жизни. О штурме Белого дома до сих пор молчат. Ты не обижайся. Журнал ваш поганый. Владелец-то, у вас сволочной олигарх. У него еще две газеты и канал на телевидении. Ясно, что он двигает демократические идеи. Только в их понятии демократия – это когда можно безнаказанно воровать. Дебилов из нас делаете. С нами это не пройдет. Молодежи мозги дурите. Журналисты, как проститутки.

После этих слов я встал и хотел уйти.

– Нет, ты постой, сиди, – Анатолий Сергеевич говорил настойчиво, в приказном порядке. – Я на правах старшего, ветерана войны, ты меня должен выслушать.

– Позвольте возразить, – сказал я, при этом подумав: «Я тертый калач, говорить умею.

При Советах журналисты не обслуживали власть? Может, они правду писали, их как назвать? Теща неравным браком попрекает, для вас, Анатолий Сергеевич, я идеологический враг. Не правда ли, смешно. Откуда такая непогрешимая вера в свою правоту, ни тени сомнения на свой счет.

– Ты заумь не молоти, а правду свою мы выстрадали. Кто на войне, кто в тылу. Наша правда на крови, поте и слезах.

Что после этого скажешь, остается молчать, люди просто аннексировали права на правду под предлогом неоспоримых заслуг. Возражать я не стал, хотел просто заметить, каждый остается при своем мнении, и добавить, пожалуй, мне пора домой.

– По рукам, Володя, без обид. От меня всему вашему поколению достается. Я и Андрея с Таней отчитываю, и Лешу, ее муженька. Правда, Юлю большую и маленькую я ни-ни. Уж очень обидчивые эти дамы, чуть что, так губы надувают.

До этого разговора, я думал, что Анатолий Сергеевич расположен ко мне. Как-то он пригласил меня в гости, ознакомиться со своими воспоминаниями.

Анатолий Сергеевич пишет не спеша, скорее для себя и внучек, хотя по просьбе совета ветеранов. Симпатичный, бравый, опрятный и приятный. Он любит жизнь, об этом вы сразу догадаетесь. Хитрый прищур насмешливых глаз, видно, человек не разучился смеяться, шутить, подтрунивать, рассказывать анекдоты. С ним легко говорить, общаться, совсем не старый. За обычным столом, накрытом простенькой клеенкой, он весь лучится и светится. Невольно завидую, хотелось спросить, как удалось остаться таким молодцеватым, сохранить память, писать таким ровным, красивым почерком.

– Почерк от характера зависит, поясняет он. Ухабистая у меня судьба. Наше поколение жило во время перемен. Шли дорогой немощёной, но, как видишь, добрались до Берлина, освободили Варшаву, Прагу, построили новые города, целина, БАМ, всего не перечислишь. Никогда я не терял присутствия духа, доверился Богу, судьбе и ровной линии не изменил, она и в почерке.

Телевизор он не любит, смотреть нечего. Вечером он читает Лодзинского, описывающего Киевскую Русь.

– Хочешь почитать? Ты как писатель оценишь мои писульки. У меня в кармане всегда припасена гость сухариков, спать нельзя было на фронте, вот и гоняешь их во рту, как конфетку, чтобы сон не одолел, и так к ним привык, что и сейчас они у меня в кармане. А вспомню, как на передовой рад им был, аж слюни текли, какими они тогда сладкими казались, не забудешь. Вот о солдатской славе молва, сейчас на нас смотрят, приглашают везде, подарки, а прежде-то не вспоминали. Города брали солдаты, а маршалы и военачальники, прославившись, не всегда вспоминали о нас. Не за маленькую толику славы клали мы свои жизни, даже и мыслей таких не было. За то, что мы пережили на фронте, павшим и кому посчастливилось выжить, хотелось справедливости, Победы. Сейчас не вернувшихся надо чтить, а о нас заботиться. Хорошо, что ты не видел этой войны. Не найдешь самых поганых слов обозвать ее. Я видел, как рвало людей на куски, как кишки наматывались на гусеницы. Круглые сутки в снегу на морозе, а было мне восемнадцать лет. Вначале запасной полк в Харькове, сорок третий год, осень. Город был в руинах после немцев. В своей одежде мы месяц обучались. Кто должен был остаться в живых? Из восемнадцати ребят нашего класса с фронта вернулись трое. Мы были по существу не обучены. Много попало в плен. Кто-то в Польше, в Майданеке под Краковом, где делали из кожи человека абажуры и перчатки, был замучен. Воевал на первом белорусском фронте, командовал Рокоссовский. Брал Кенигсберг, Берлин, Прагу. В районном городе Гомеле началось наступление, я был наводчиком сорока пяти миллиметрового противотанкового орудия, проще сорокопятки, наш расчет подбил танк «пантера», за это я получил свой первый орден.

Мы шли сутками, спали на ходу. Вдруг стрельба и немцы, разрывные пули, казалось, что стреляют со всех сторон. Крик «танк» и один из них на нас идет, в прицел вижу, стреляю, рикошет. Он же идет, стреляет, кругом грохот, скрежет. Второй раз опять столп искр. И вот вижу совсем рядом, уже гусеницы в глазах вращаются, кричу «осколочный». Все завертелось, закрутилось, ору «бронебойный». Бронебойный не берет, бесполезно. Осколочный разорвал гусеницу. Когда встал, на гусенице завертелся, показал бок, там броня поддается. Немецкие танки на бензине, бью бронебойным, загорелся. Когда понял, что подбил, остановил, все стало безразлично. Не пойму, что и где. Вижу, из горящего танка вылезают немцы и их наш расчет расстреливал. В этом бою у моего товарища Коли Москальца, моего однокашника, из одного расчета, вся шинель была порезана осколками. Мы рассуждали, хорошо это или плохо. А после перекрестились и опять заняли боевые позиции. Было приказано взять стратегическую высоту, на которой стояла деревня, того же хотели и немцы. Сделали передислокацию, для орудия вырыли огневую позицию, а для себя каждый мелкий ров, обложили ящиками и залегли. Захотелось вдруг закурить, свернул цигарку, нагнулся, и в это время меня вдруг взрывной волной обдало, рядом мина разорвалась. Вот как мы встречали смерть, она, незрячая, вслепую лупила без разбора. Всего один осколочек и прямо в сердце Коли, котелок в стороне. Коля, Коля, что с тобой? Перевернул его, застывшее лицо слилось со снегом. В тот ровик, что он сам себе вырыл, положили его, завернув в плащ палатку, а сверху просто поставили снаряд. У меня обмотки на ногах обгорели, прилипли, полуистлевшие. Ходить уже было невмоготу. Постоял я возле убитого, на нем они целые были, обмотки-то. Но не смог снять, промучился в них до госпиталя, когда раненого меня свезли. Там их с меня срезали вместе с кожей, пятнадцатого апреля я был ранен, пять месяцев провалялся в койке. Города оставляют солдаты, а берут города генералы. Вот что бы это значило. Никогда я не курил, а когда Коля погиб, до того момента цигарку свернул. Может огоньком Богу повестил, вспомнил Его, а Он и спас меня.