Андрей Бинев - Эстетика убийства

«А все же… почему ты хотел этого? Почему хотел сменить пол?»

Арсен опустился в кресло, покрутил в руках уже пустой стакан и ответил, подняв на меня холодные серые глаза:

«Я ненавидел отца… с детства. Я любил мать, безумно. Она была близка мне во всем. Я решил ему отомстить, я не хотел быть таким, как он… я хотел быть ею».

«Вот это да! – воскликнула я и хлопнула в ладоши. – Ты персонаж Хичкока!»

Он вдруг рассмеялся, весело, задорно. Потом поднялся, встал надо мной, непринужденно распахнул халат перед моим лицом, и я поняла, что и этот день, и последующую ночь проведу у него.

Статья у меня получилась блестящая. Нет! Ну, честное пионерское, блестящая! Так многие говорили! Я рассказывала в ней о том, как формируется тип человека, независимый от принятых в обществе традиций. Я настаивала на том, что мужской пол экспериментальный, а женский – непреходящая основа жизни на земле. Я доказывала, что лишь то существо, которое чувствует себя основным, твердо стоит на своем ощущении пола, а то, которое видит себя предметом эксперимента либо его орудием, способно на трансформацию в свою противоположность. Господь всё устроил так, что главным существом является женщина, а экспериментальным, вторичным – мужчина. Этими скрытыми, внутренними ощущениями и руководствуется человечество. Эмансипация – лишь документ о владении крепости, а не сама крепость. Крепость неизменна и непоколебима, что бы ни вопили те, кто считают себя сильной стороной человечества. Ребро Адама, а я так и назвала статью, лишь та соломинка, за которую держится утопающая в своей самоуверенности мужская особь.

Боже! Какой был скандал! Сколько было писем, звонков, криков, стонов! По-моему, все обезумевшие лесбиянки и трансвеститы столицы решили, что наконец нашли своего кумира.

Я написала еще одну статью, в которой попросила не путать сексуальное вожделение с политическим самосознанием. Скандал усилился. Меня стали звать на телевизионные шоу и поползли мерзкие слухи, что Катя Немировская рвется в парламент, что она готова спать ради этого с кем угодно и как угодно. Мне припомнили одну чухонскую политическую фигуру, которая взобралась на свой национальный властный Олимп, благодаря тому, что за нее проголосовали тамошние лесбиянки и эмансипированные извращенки. Я отвечала, что кое за кого тут голосуют неучи и набитые дураки, которых потом ставят в неудобные и неприличные позы, и от этого их избранники даже не краснеют. Дайте женщинам дорогу во власть и вы не будете краснеть! – заключила я свою статью. И опять посыпались приглашения на шоу.

Арсен звонил мне, посмеивался, но я знала, что он благодарен за то, что я ни разу не упомянула его имени и даже не сослалась на его историю. Мы виделись еще много раз, но больше я с ним надолго не оставалась. Он нравился мне, меня к нему тянуло куда больше, чем к другим мужчинам с определенными и ясными стандартами. Это и пугало более всего! Арсен Чикобава, вполне мог оказаться модифицированной генетической молекулой, которая изменит меня, моё устоявшееся, самодостаточное ДНК. А этого я как раз не желала! Слишком опасен был бы эксперимент с этой особью.

…Сколько себя помню, я всегда была непослушной девочкой. Родители это не очень-то и замечали, потому что воспитывала меня бабушка по линии отца мама, старая пианистка с артрическими уже пальцами умелых, быстрых рук.

Мои родители были людьми творческими и занятыми. Папа служил в МИДе послом, всегда болтался по длительным командировкам, писал стихи, этнографические работы, защищал диссертации и публиковался в толстенных научных журналах. Мама была его неизменным редактором, секретарем, машинисткой и женой… то есть не просто женой, а «женой посла». Им было не до меня, поэтому они и не знали, насколько я непослушна и упряма.

Бабуля им этого никогда не рассказывала. По-моему, она жаловалась лишь деду, когда ходила к нему на могилу на Ваганьковское кладбище. Деда я не помню, он умер рано, от какой-то загадочной болезни, при упоминании которой бабуля бледнела, а родители тяжело вздыхали. Болезнь якобы была приобретена на его научной службе. Дед прожил бурную общественную жизнь, заработал два десятка орденов и медалей, изобрел что-то страшно важное для обороны страны и был очень дорог ее коммунистическому руководству. Одна из улиц в пределах Садового кольца долго носила его имя.

Что за загадочная болезнь была у деда, не знаю. Могу лишь догадываться, но все мои догадки больше похожи на сюжет авантюрного романа.

Его отравили. Вот в чем всё дело!

Незадолго до его смерти у нас в доме… то есть у них, потому что меня тогда еще не было… появился иностранец. Дед его дружбой очень дорожил. А однажды сказал бабке, что ему предлагают кафедру в Кембридже. И даже свою лабораторию. А вскоре дед вдруг умер. Вот такая история.

Родители матери умерли давно, они были киевляне. О них у нас говорят с уважением и почтением. Всё-таки оба видные партийные работники. Они погибли на море, во время отдыха, когда мама училась в Москве в «инязе». Вышли на небольшом суденышке половить рыбку в компании друзей и попали под редкое для тех мест торнадо. Их здесь называют ураганами или просто штормами, почему-то считая именно эти слова исконно русскими. Суденышко перевернулось, погибли все – восемь матросов, капитан, двенадцать пассажиров. Нашли тела только четверых. Среди них маминых родителей не было. Каждый год четырнадцатого июля, в день того торнадо, папа и мама прилетают на день в Сочи, недалеко от которого стряслась трагедия, и бросают в воду два красивых, дорогих венка. Я тоже иногда прилетаю туда, там и вижусь с родителями. Печальное место и печальный повод. У нас вообще отношения какие-то печальные, одинокие.

Словом, росла я в бабулиных узловатых, музыкальных пальцах. Она научила меня довольно сносно музицировать, держать спину, есть ножом и вилкой, твердо знать предназначение столовых приборов, писать простейшие стишки, выборочно читать (…именно выборочно, а не всё подряд! Неразборчивость в этом деле она считала проявлением бескультурья, как и всякую несдержанность), добиваться во всем справедливости и не давать в обиду своих.

Когда бабуля ушла из жизни, я растерялась. Мне стало скучно и страшно. Но бабуля приходила ко мне во сне и наставляла меня.

Я осталась одна в огромной пятикомнатной квартире на Мясницкой, в старом доме. Кривоколенный переулок, изящно изгибающийся в Банковский, почти упирается в наш дом. У нас туда даже есть выход, через двор. Родители прилетают редко, они ведут себя обычно как клиенты отеля: недовольно дуют щеки, переглядываются, подолгу рассматривают какие-нибудь вещи и недоуменно отставляют их в сторону. По утрам они молча сидят на кухне и ждут, наверное, когда разверзнется перед ними скатерть-самобранка, называемая ими «шведским столом».