Андрей Бинев - Эстетика убийства

Я к их приезду нанимаю домработницу Нину, которая вкалывает в доме так, как, должно быть, весь вместе взятый вышколенный персонаж в пятизвездочной эмиратской гостинице. Нина – вообще отдельная история. Сначала она очень недолго служила в «Национале» сервировщицей, откуда ее выгнали за какой-то некрасивый скандальчик; ее мне рекомендовала наша прежняя домработница, веселая девица Надька Павельева, ее землячка с Дона. Но об этом после, после…

Потом посол с женой посла улетают к себе до следующего года, и я с облегчением вздыхаю. В день их отъезда мы с Нинкой надираемся от счастья, как ямщики, следим ногами везде, где возможно, разливаем на кухне вино и разбрасываем крошки, мусор, разные огрызки. Шабаш устраиваем, одним словом. Наряжаемся во всякое тряпье и визжим, как резаные. Очень весело, хотя утром всё это приходится самим же убирать.

Я не замужем и никогда в этом тяжком гражданском состоянии не состояла. И не буду! Родители очень негодуют, постоянно подсовывают мне (заочно, разумеется, они же всегда в отъезде!) каких-то занюханных карьерных бобылей, а я налаживаю их пинками под зад и пускаюсь во все тяжкие. То есть сплю с теми, кто мне приятен, и люблю тех, кто этого заслуживает, на мой взгляд. А взгляд у меня очень капризный и очень внимательный. Не люблю людей без изъянов! Да! Без изъянов я всех презираю, потому что они примитивны. Человек должен быть интересным, а к этому его либо толкает изъян (чтобы выделиться, чтобы компенсировать недостаток!), либо изъян получается вследствие его природной оригинальности.

Да вот, пожалуйста – доктор Арсен Чикобава! Таких, как он, днем с огнем не сыщешь! Любопытнейший тип мужчины! И имя, и фамилия! Чико-чико-чико! У кого такое есть! Только у меня. То есть, конечно, у него. Но и у меня…

Есть еще один… но о нем потом. Это – талантище, одаренность планетарного масштаба. Бабуля его терпеть не могла, а я уважала. Меня к нему тянуло тогда даже больше, чем теперь к Арсену. Потому что такая одаренность – тоже тип уродства. Потом, потом… о нем потом… когда-нибудь.

Однажды я зимой попала в Псков. От скуки, от тоски, уступив его, моего знакомца, настоянию. «Поезжай, говорит, проветрись. Да еще загляни в небольшой городишко поблизости, почти на эстонской границе. Я дам тебе адрес… посмотришь там на один домишко…»

«Зачем?» – спрашиваю.

А он усмехается и только.

Я ему уступила: просто взяла и поехала туда автобусом с площади перед Казанским вокзалом. Тряслась несколько часов. Псков показался мне не очень оригинальным городом – слишком хотел понравиться туристам. Я села на местный маршрут и поехала в окрестности, ближе к прибалтийской границе, туда, куда меня толкал тот мой знакомец. Говорят, оттуда раньше до Москвы было почти сутки поездом. Теперь он доезжает за несколько часов, с пересадкой в Пскове. Сутки – это романтичней, а несколько часов всё упрощают. Но я всё равно ехала автобусом, а не поездом.

Городишко показался мне забавным: парочка каких-то жалких фабрик, речка с пристанью, привокзальная площадь, путаные улочки с домами-развалюхами, редкие прохожие и какие-то легенды о подземных ходах, ведущих чуть ли не в Польшу, хотя до Польши оттуда пилить и пилить. Рядом Эстония, но, похоже, местные старики ее и считают Польшей. У них всё Польша, что за кордоном. Слово «Польша» для них – синоним слова «чужбина». Очень смешно!

Впрочем, может быть и вовсе не смешно. Настрадались, наверное, когда-то очень давно от ляхов. Потоптали их, побили крепко. В окрестностях города несколько разваленных крепостей; от них только и остались одни серые камни, криво сложенные в низкорослые, искалеченные башенки. Камни молчат, а люди чужбину и опасность, оттуда исходящую, до сей поры Польшей зовут. Я такого больше нигде не встречала. От старой истории остались лишь болезненные легенды, а от этих легенд – только одно название.

Я разыскала там тот забавный домишко, однокомнатный, смрадный какой-то, с оконцами-бойницами и с дверью, на стекле которой было написано, что дом продается или сдается в аренду. Вокруг дома ходили какие-то мрачные легенды. Он был как человек с изъяном. Уродец эдакий, горбун со злыми подслеповатыми глазенками. Но от дома исходил какой-то почти эротический дух страха. Я походила вокруг, замирая, и задумчивая вернулась в Псков. Оттуда я в тот же вечер поездом, укатила в Москву.

Я видела тот дом во сне. Он скрипел дверями, бил окнами, рассыпал стекла, как алмазы, и выл жутким голосом от пронизывающего ветра.

Тот мой оригинальный приятель, которого при жизни не любила бабуля, выслушал меня и вдруг сказал:

«Купи этот дом! У тебя ведь есть деньги. Уйма денег! Тебе всё равно их некуда тратить. У вас имеется загородная дача, на которой ты бываешь пару раз в году, ты почти не ездишь на своем шикарном автомобиле, ты бездельничаешь в своей роскошной квартире… от скуки катаешься по всему миру, от скуки же платишь за нищих оригиналов, покупаешь одежду в бутиках и всё никак не растратишься. Ты – завидная, стареющая московская невеста. Тебе не хватает хорошей встряски! Купи этот дом и встряска будет. Это я тебе обещаю».

Словом, я купила тот дом.

Привязанность – сильнее любви. Любовь – это страсть, ревность, недоверие и вера, смешанные в одном страдающем сознании. Любовь имеет и свои границы, и свое начало, и свой конец.

Страсть, любовь – смертны. Привязанность – вечна. Она может не требовать ответного чувства, потому что предмет привязанности может быть неодушевленным.

Бывают привязанности у коллекционеров. Они больше напоминают навязчивые мании, но эти мании чаще всего безобидны. Если только такая привязанность не разоряет семью коллекционера и его самого.

Если же у предмета привязанности есть душа, то дело серьезнее. Эта привязанность куда более роковая, куда более веская. Это – привязанность к человеку, к его образу, слову, глазам, запаху, одежде, к манере существовать, к его интимному обиталищу.

Олег Павлер был подвержен именно этому вечному чувству. Он сжился с ним, он сам стал неотъемлемой частью его.

Олег Генрихович Павлер, режиссер-постановщик, по прозвищу Милый.

Без Игоря мне невозможно тошно! Мир свернулся в одну узкую слепящую полоску, в которой неразличимы лица, предметы, климат, время… Звуки превратились в тонкий, раздражающий свист, а запахи вообще исчезли. Скончались, свернулись в рогалики рецепторы органов чувств. Они стали не нужны мне, а, значит, ненужной стала и сама жизнь.

Игорь рассказывал мне о том времени, когда меня еще не было, а он уже был и даже осознавал себя в полной мере. Я слушал его и доверял его чувствам, его ощущениям. Если бы это же написали в учебниках, то я бы даже не раскрыл их. Я знаю нашу наиновейшую, наиближайшую историю посредством его ощущений, его памяти, его опыта. Я осознал свое родство с прошедшим временем, благодаря ему.