Андрей Бинев - Эстетика убийства

Я по-прежнему в стороне. На меня косятся все, кроме членов семьи Игоря. Они меня не замечают. Они не простили Игорю его слабости, но о мертвых хорошо или ничего. Поэтому меня и не замечают. То есть – ничего !

И еще тут телевидение. Аж две камеры теперь! Кажется, та же компания, что была у дома Игоря. И девчонка с микрофоном та же. По-моему, они затеяли какой-то сериал в реальном времени. Рейтинги собирают, мерзавцы! Я всегда себя спрашивал – а телевидение искусство? Или ремесло? Ответа не нашел. Мысли и теперь путаются. Задумывалось, наверное, как эксперимент, потом решили, что это искусство, но все же, в конце концов, оно стало ремеслом. Эксперимент не может быть искусством. Разве что когда в нем участвуют не толпа, а лишь немногие личности. Толпа не творит искусства и не ценит его. Ей только кажется, что она на это способна. Искусство одиноко. Как любовь. Как мертвец.

Отворачиваюсь от камер, хотя они единственные смотрят на меня своими бесстрастными объективами. Представляю, что скажет комментатор сегодня в эфире: «Приятель убитого совсем одинок». Ну, что ж, это обнадеживает… В этом есть своя эстетика. Как в искусстве. Печальная эстетика одиночества.

Да черт с ними! Циники…

Донское кладбище небольшое. Игорь будет похоронен там. Но сейчас его тело предстоит сжечь в Митино. Родным выдадут урночку, и они закопают ее в могилу к родителям Игоря, у самой стены кладбища, недалеко от роскошной могилы Муромцева [2] Серге́й Андре́евич Му́ромцев (1850 –1910) – русский юрист, публицист и политический деятель. Председатель Первой Государственной думы (1906). Его племянница Вера Николаевна в 1906 году вышла замуж за писателя Ивана Алексеевича Бунина. . Мы там часто бывали с Игорем. Он убирал родительский холмик, украшал его несколькими розами, сеял траву. Однажды он, протирая плиту, провел рукой по чистой её нижней половине.

«Вот здесь когда-нибудь напишут: Игорь Волей, – сказал он серьезно. – И две даты. Как странно! Вижу, осознаю, даже знаю, и душа не холодеет…»

У меня холодеет. Сейчас холодеет и тогда похолодела. Он сказал это за две недели до своих похорон. Мы были на Донском, проезжали мимо и остановились, как обычно.

Потом мы остановились у могилы Муромцева. Игорь покачал головой и вздохнул.

«Хочу написать о нем. Собираю материал. Забавный был человек. Фамилию его предки от города Мурома приобрели. …Но ты посмотри, какой памятник, какое погребение! Первая Дума… Первая… У него с Буниным, по-моему, что-то не ладилось. Не пойму пока… Впрочем, Иван Алексеевич Бунин был раздражительным человеком. Знаешь, как его звали в литературном обществе, когда он с племянницей Муромцева, с Верой, сошелся? Подающим «кое-какие надежды беллетристом». А что о нас в таком случае скажут? Если вообще что-нибудь скажут. И надежд, мол, не подавали? Так и легли под холмик, к стене».

Он усмехнулся невесело и тепло, как-то почти по-отечески, обнял меня за плечи. Мы так и вышли за ворота кладбища, молча.

Думал ли я, что вернусь сюда так скоро и так больно вспомню его печаль!

Игорь отделял от своих гонораров деньги Ирэн и Илоне. Он хорошо зарабатывал. Ему щедро платили в Европе, в Америке. А в России – нищенски, унизительно для всех сторон… но тут всё и всех унижает. Он мирился с этим, понимая это как дань российской исконной дремучести.

«Таковы родители, – смеялся он, чуть печалясь, – нечего их ругать. Мы сами от них происходим. Мы – ветки, продолжающие корни. Так было, так будет… Стыдно, а что делать! Таково растение, таким его создал Господь. Такова его жалкая природа. Сам Достоевский настрадался от нищеты и долгов. Тургеневу, его современнику и знакомцу, родившемуся с серебряной ложечкой во рту, платили за каждое произведение на порядок больше, чем гению, которого теперь безоговорочно признает мир».

Теперь от Игоря осталась только престижная квартира в Кривоколенном. Может быть, теперь Виталий с Илоной, наконец, сойдутся? Ирэн не будет страдать на своей Трубной от присутствия чужого ей человека с чужими детьми.

Я вздрагиваю от этой мысли и, пугаясь ее продолжения, смотрю на родню Игоря, кровную и некровную.

Но потом отбрасываю свой страх в сторону, потому что не вижу никаких страстей. Ведь всех всё и так устраивало! Что же еще?

Я никогда ничего не понимал в проблемах собственности и в финансовых средств. Мой отец был нищим по убеждению, как и моя мать, как и их родители с обеих сторон. Мне даже кажется, что мои родители потому и сошлись. Их родители занимались науками – с одной стороны естественники и химики, с другой – филологи и лингвисты. Они накопили массу знаний, обратно пропорциональных денежной массе.

И очень этим гордились! Это, говорил мой папа, как любовь, которая портится наследством и приданным.

Так что вступая в самостоятельную жизнь, я был девственно нищ.

Мой отец, Генрих Павлер, свое детство провел в Освенциме и выжил. Он наполовину немец, наполовину, по матери, еврей. Его отец был естественником, а мать химиком. Ее убили первой, его вторым, за связь с ней и за отказ эту связь прервать. Отца отправили в лагерь. Он скрывался три года под нарами – и от евреев, которые считали его немцем, и от немцев, которые считали его евреем. Три года скрывался, три года мимикрировал то под одних, то под других. И выжил! За то, что выжил путем мимикрии одни потом называли его истинным евреем, а другие истинным немцем.

«Грустно, – сказал мне как-то Игорь и погладил меня по голове так, как это когда-то делал только папа. – Грустно, что ни одна сторона так и не поняла другой. Этого не искупил никто».

Больше некому погладить меня по голове…

Вот такая была у меня жизнь: нищенская гордость двух убежденных в святости нищенства семей. Мамины родители были русскими. У них и фамилия говорила сама за себя – Русские. Иван и Мария Русские. Филолог и лингвист. Они тоже были нищими по убеждению. Им казалось, что их науки от денег портятся, потому что только голодный художник способен на что-то.

Игорь посмеивался над этим и, когда раздавал направо и налево свои гонорары за романы, сценарии, очень потешался над самим собой.

«Ваша родовая нищета – заразна, – говорил он. – К ней тянет, как к пороку. Успокаивает лишь то, что она абсолютно интернациональна. И знаешь, что? В ней есть даже что-то космополитическое».

Я вижу, как уплывает его окаменелое, холодное тело в черную шахту преисподней митинского крематория. Вижу и не вижу, слышу и не слышу – потому что мои чувства атрофировались в тот момент, когда я наконец понял, что его не стало.

Когда-то и я был женат. Очень коротко, еще в студенческую пору. Недели две или даже три. Ее звали Светкой. Она была моей первой и последней женщиной. Потом всё изменилось, и во мне, и вокруг меня. Я не видел Светку уже лет пятнадцать. Наверное, она вышла замуж, может быть, даже нарожала детей. Ее имени и фамилии нет среди актрис, значит, она так и не дошла до сцены, хотя училась на актерском. Она была слабенькой студенточкой, просто никакой. У нее дед всю жизнь играл Ленина, за это его внучку приняли на актерский.