Андрей Бинев - Принцесса, сыщик и черный кот

– Как знаешь. Впрочем, он неплохой парень, этот Делси. Во всяком случае, если сбежал из Англии, в нем определенно что-то есть.

– Бо́льших шовинистов, чем жители карликовых государств, во всем свете не сыщешь! – засмеялся Роман, захлопывая дверь. Он увидел в зеркало заднего вида, как возмущенно размахивает руками Козмас, для которого было очень болезненным осознание того, что он, большой, сильный, мощный, как ему казалось, человек, является всего лишь гражданином «карликового» государственного образования. От этого и он сам в собственных глазах становился загорелой деревянной куколкой с выпученными глазенками и оскаленным рисованным ртом и с бутафорской сабелькой в сжатом кулачке. Этаким кустарным средиземноморским изделием, рыночной безделушкой. Роман остановил машину, выглянул в окно и крикнул:

– Я пошутил! Ты гражданин великой страны! Страны с великими тайнами! Ты не карлик! Ты просто съежился вместе со всем своим хитрым народом! Я знаю, это маскировка. Это сжатая пружина! Вы – вселенная! Просто сейчас период сжатия.

Козмас в ответ махнул рукой – катись, мол, в свой Омо, к этому своему Делси! Не морочь мне голову, спесивый русский коп!

Дорога заворачивалась под днище машины серым сухим ковром, сползая с лесистых гор, осыпаясь мелкими камешками. Море проваливалось в серебристое марево к подножью острова, исчезало за крутыми скалами, захлебывалось волной где-то далеко внизу, не смея преодолеть свой постоянный уровень, свою нарисованную человеком шкалу.

А человек тем временем поднимался все выше и выше, пролетая над обмелевшими за лето озерами, сближаясь с безоблачным космосом. Чтобы ловить в этих озерах рыбу, нужно разрешение, скажем, на три хвоста. И ни на хвост больше, даже если повезет и поплавок вздумает нырнуть в четвертый раз. Впрочем, зачем его забрасывать в четвертый раз, если у тебя лицензия только на три хвоста? Логично, хотя и мелочно!

«Мелочно! – думал Роман, закручиваясь по ленте дороги вокруг поросших кустарником скал. – Здесь, собственно, все мелочно! Точнее, мелко! Островная героика, ограниченная с одной стороны береговой линией по горизонтали и с другой, по вертикали – осыпающейся вершиной Олимпуса. Вот через дорогу только что неторопливо перешли трое вооруженных ружьями мужчин с суровыми и важными лицами. Они – элита острова, получившая лицензионное право на отстрел мелких пташек размером с отъевшегося воробья. Больше стрелять не в кого! Всех перебили история и природные катаклизмы! Охотники! Лучше уж в тире погреметь своими винчестерами!»

Роман был раздосадован встречей с охотниками в узких тирольских шляпках с перьями, перепоясанными старыми кожаными подсумками, с ружьями за широкими плечами. Он не любил охоту! И слово-то какое в русском языке! Охота! Значит – хочу… хочу убивать, хочу стрелять, хочу лишать живое сердце последующего мгновения… Охота сеять смерть! Каприз разомлевших в неге цивилизации разбойников! К черту! Если так охота, то ползи на войну! Пусть тот зверь тоже охотится на тебя! Из-за угла, в чистом поле, в каменном квартале, с ружьем, автоматом, пулеметом, с ножом или пистолетом! Пусть проявляет остроумие в подкладывании мин и огненных ловушек на тебя, охотник! Ищи жертву, чтобы жертва не нашла тебя! Что же ты избрал жертвой тех, кто гол от рождения до смерти и вооружен лишь когтями и клыками с единственной целью прокормить себя или защититься в честном бою! Сдери с себя одежду, покажи свои желтые зубы, оскаль голодную пасть, изогни дугой сильное тело, выдави из мякоти своих лап острые когти! Обнажись перед зверем! Будь равным, не греми по воробьям пороховыми зарядами!

Роман вздрогнул, словно в яви, увидев черного одноглазого кота, стерегущего девственный звериный порядок в древнем монастыре. Клыки, когти, дыбом шерсть, мудрый вызов в единственном оке и последнее, милостивое предупреждение в благородной уступке дороги к спасению. Страх тогда обнажил суть Романа, которую он, оказывается, не знал сам, неожиданно оглушило осознание общего Закона для всего живого о неприкосновенности жизненных пространств и священных территорий власти.

Роман тряхнул головой, поддал газу, наращивая скорость. Машина провалилась в глубокую долину, свернув с основного пути, и понеслась к далекому хребту, раскинувшемуся так широко, словно тот не ведал, что рожден на острове, а не на бескрайнем материке. Радостно и тревожно ухнуло сердце.

Омо мелькнул первый раз внизу, в ущелье, когда машина, натужно рыча, уже карабкалась на каменистый хребет. Белые стены, окружающие храм, красная черепица крыш и прямоугольная, похожая на карандаш, башня колокольни разом метнулись ввысь от подножья хребта и мгновенно исчезли за скалой. Роман вытянул голову, ожидая узреть их вновь, но уже в окружении разноцветья одноэтажных и двухэтажных домов, милых, словно бутафорских, и древних, как сама земля, тенистых садов, узких, кривых улочек, серого дымка из трубы харчевни. Наконец, все это вновь стрельнуло разом из глубокой пропасти и больше не таяло и не исчезало. Дорога словно рухнула вниз, в ущелье, и машина доверчиво нырнула в жизненное пространство Омо. Почти сразу под колесами застучал булыжник, мелькнула аллея главной улицы и пустая стоянка за крупным для этих мест зданием, сбитым из тяжелых круглых камней. Роман вышел, разминая ноги. Хлопнул дверцей и, переваливаясь с ноги на ногу, лениво, чтобы не привлечь к себе излишнего внимания местного общества, пережидающего дневной зной в тени своих домов, обошел здание. С другой его стороны, вдоль главной улицы, на верандах и коротких галереях, под сенью виноградников и ярких современных тентов прижились старые кофейни. Напротив них целомудренно прикрывались ажурными занавесками витрины лавок с серебряной утварью и кружевами скатертей, платочков, ночных рубашек и блуз. В густой тени, кажущейся черной от безумного контраста солнечного света и темноты провалов в крошечные лавочки, сидели молчаливые старухи, их узловатые руки были сложены на круглых животах, на темных передниках, а маленькие черные глазки приезжего следили за фигурой, запоминая каждое его движение. Старух нельзя было обмануть или удивить. Они, не сходившие с порогов своих лавок десятки лет, как их матери и бабки, знали о большом, далеком мире все, что требовалось знать, потому что и их маленький мирок и тот огромный, что начинается за хребтом, жил по одному всепоглощающему Закону, представленному на их главной площади монастырским храмом и стройной колокольней. Все измерялось по единственной шкале, которой чуждо было всякое лукавство. Человек гол от рождения, а все остальное ему дает суетная жизнь на очень короткое время.