Андрей Бинев - Похищение Европы

– Девки, домой!

– А новая жизнь? – полюбопытствовала Черная Роза.

– Не состоялась. Будем довольствоваться старой.

– Что так?

– Со старым мужиком новую жизнь не сделаешь, так что пока перебьюсь одна. Он, правда, сильно против.

– Женат?

– Был. Не раз.

– Нищ от алиментов?

– Это ему не грозит. Его «обнищить», по-моему, не может целое монгольское племя. Там всем хватит и еще останется. Но – стар!

– Поэтому и успел.

– А ты?

– Я неудачник, мурзик! Одну тебя родил.

– Дед, у тебя еще есть мы, – совсем серьезно, супя брови, заметила Черная Роза.

– У тебя разноцветье, – добавила Рыжая Бестия.

– Всё, девки! Пора мотать удочки, а то у деда тут, похоже, свои важные дела намечаются, – устало вздохнула Женька и многозначительно перемигнулась с Эдит Ивановной.

Все трое быстро собрались, подпоясались, как говорит в таких случаях Женька, и испарились.

Эдит наконец спала со мной и у меня. Было волшебно!

Ранним утром она, увидев, что я собираюсь на службу, прямо с постели сказала так, как будто продолжила какой-то разговор:

– Когда развезешь свои конвертики и пакетики, приходи к нам. А то Паня, похоже, опять собирается прощальные письма писать. Как бы только на этот раз не с продолжением.

Я уже стал понимать ее интонации. Эта мне не понравилась. Я вскинул глаза и присел на краешек кровати.

– Что стряслось?

– У нас квартиру отбирают. Всю. С потолками и стенами, даже с полом. Так что мы все вместе, я, Паня и музыкальный алкоголик, возможно, очень скоро переедем на твою мелкую жилую площадь. Потому что больше, похоже, некуда.

Я быстро уехал на службу, почти в забытьи возил туда-сюда какие-то конверты и пакеты и поздно вечером был уже у Боголюбовых.

С этого ли все началось? Или с того вагона метро, когда я читал похищенную музыкальным алкоголиком в своей же семье книжку Грэм Грина с Паниной закладкой? Или, может быть, с драки на Новослободской?

Сейчас это уже неважно. Но – началось…

Иногда мне снятся старые сны. Они яркие и реальные. Длинный коридор, в который выходят десятки крепких высоких дверей. Я бегу по коридору, стараясь прижиматься к стенам. За мной несутся такие же, как я, в зеленых касках, в тяжелых бронежилетах, с короткими автоматами, с гранатами, со скорострельными пистолетами и со страшными зубатыми ножами. Мы жутко топаем ногами в высокой шнурованной обуви.

Дальше бывает по-разному – то взрывается что-то, то кого-то прошивают ножом, то стреляют, то бьются в рукопашную до последней крови.

Иногда это – самолет, или поезд, или корабль. Но всегда – одни и те же лица, тот же железный топот тяжелых ног, взрывы, выстрелы, сдавленные крики. И командный шелест радиостанции через наушник.

И главное, ни слова, ни кадра выдумки. Просто идет бой. Не маневры, не отработка чего-то там, а настоящий бой. Это – не сон. Это детальный просмотр жизненного опыта в ночное время. Один на один с опытом.

У Боголюбовых за столом сидели все, кто намеривался очень скоро переехать на мою малогабаритную жилую площадь.

– Это уже было, – сказал я. – Фарс какой-то!

– Где было? – это Паня, прожилки на ее щеках из сизых стали красными, лицо лоснилось от пота.

– В кино. У четырех баб отбирали квартиру, а старый генерал ее им отбивал обратно. Потом пели «тумбалалайку» всей десантной частью, а посрамленный нувориш тонул в Москве-реке.

– Хорошее кино, – закивала Эдит. – Но в жизни страшнее. До «тумбалалайки» дело обычно не доходит. И десантники, как правило, антисемиты. Если не все, то их командование – точно. И вполне осознанно.

– Причем здесь антисемиты?

– В нашем случае ни при чем, – гордо заявил музыкальный алкоголик Геродот, – мы чистой крови.

– Не все! – горько заметила Паня.

Ее дети изумленно вскинули на нее глаза.

– Я не о нас, – успокоила она их с раздражением, даже как-то повелительно, – но ведь мы не единственные.

– Энтони, – сказала Эдит, – я видела твой памятный боевой альбом. Порылась в шкафу и нашла. Это – любопытная штучка.

– И что же ты там видела? – я сказал это, хмурясь, потому что не люблю, когда в мои дела суют нос, даже если нос такой хорошенький.

– Женщину, Ларису Глебовну Павлову. Ее фотка подписана. Мужчину, Геннадия Ивановича Павлова, в военной форме. Тебя с ним. Два молодых обнимающихся лейтенанта, потом два молодых обнимающихся старших лейтенанта, потом два уже не очень молодых капитана и майора с неприветливыми лицами, потом один усталый подполковник с седыми висками. Это тоже ты. Еще там какие-то бравые парни в полевой форме. Все без погон, но с короткими автоматами и кобурами. Среди них много темнооких брюнетов, в том числе, азиатов, и опять ты, в берете, с усами почему-то. Где это было снято?

– Далеко. Отсюда уже не видать.

– Ты профессиональный убийца?

– Такой профессии нет. Это выдумка. Для кино и для книжек.

– А кто ты?

– Курьер.

– С каких пор?

– С тех пор, когда появилась та выдумка.

Я не люблю вспоминать, как я стал курьером. Обычным, мирным курьером. Поэтому мы все надолго замолкаем.

– Нам нужна ваша помощь, Антон, – сказала Паня и всхлипнула.

На руках у Геродота чутко дремлет крупный рыжий кот средних лет. Он принес его неделю назад с какой-то помойки. Кот быстро прижился.

– Как его зовут? – спросил я, чтобы сменить хоть ненадолго тему. – Наверное, Чубайс?

– Почему Чубайс? – удивился музыкальный алкоголик и нежно прижал к себе котяру.

Тот приоткрыл желтый глаз и кольнул меня стрелочкой зрачка, строго и холодно.

– Потому что этот зверь рыжий, – ответил я, как само собой разумеющееся. – Так на Руси уже давно рыжих котов дразнят.

– Его Моцартом зовут, – усмехнулась Эдит. – Геродот не оппозиционер, а музыкант. Принес это чудовище, напоил молоком, накормил вареной рыбой и сказал, что это его личный, персональный «Моцарт».

Паня взволнованно поднялась, заковыляла вокруг стола. Вернулась на свой стул, села.

– Что будем делать? Антон, вы нам поможете? Или мы с несчастным Моцартом пойдем на его помойку?

– Надо подумать. Сколько у вас времени осталось?

– Две недели, не считая сегодняшнего дня, – сказала Эдит.

Но история это началась не сегодня и даже не вчера. Ее истоки бьют из прошлого Боголюбовых. Тогда еще был жив глава семьи. Вот когда все забурлило. То есть, тогда только подогревать начали, а вот точку кипения застал уже я.

Иван Иванович Боголюбов, отец Эдит и Геродота, муж Пани, то есть Александры Семеновны, урожденной Поповской, был в юности подающим большие надежды музыкантом. Играл на всем, что издает мелодичные звуки: на скрипке, альте, виолончели и на клавишных. Иван Иванович блестяще окончил московскую консерваторию по классу скрипки, но исполнителем так и не стал. И дело было не в том, что талант «вовремя ушел в песок», как криво усмехаясь, выражалась Эдит, а в том, что, управляя «Волгой» отца, администратора в Большом театре, юный еще Иван Иванович однажды ночью на Кутузовском проспекте врезался в неподвижную скальную группу самосвалов и генератора. Рабочие раскопали огромную ямищу посередине проспекта, недалеко от Триумфальной арки, а два самосвала и ревущий генератор стояли около этой ямы, в которой вкалывали рабочие ночной смены. Был там еще какой-то временный заборчик с погасшим красным фонарем и пьяный работяга с желтым флажком.