Александр Павликов - Басни и анекдоты XXI века. Том VII

Глаза открылись у осла, как мир огромен и прекрасен,

Осел очнулся как бы ото сна, ещё не знал осёл, как мир опасен.

Осла хозяин на базаре к балке привязал,

Осёл веревку стал от голода жевать, верёвку перегрыз, сжевал.

Вдруг на свободе оказался,

Куда глаза глядят, пошёл, и в городе, конечно, потерялся.

Осёл по городу до самой темноты гулял,

И вот в каком-то тёмном месте, людей каких-то повстречал.

Осла те люди покормили, сначала были добрые, простые,

В сарай потом осла закрыли, и оказалось люди-то – лихие.

Осла заставили мешки, тяжелые ночами на себе таскать,

Осёл тяжелые мешки за корм и воду на себе таскал.

Днем отсыпался он и только по ночам работал,

А оказалось, что он с ворами вместе воровал.

И по следам его, ослиным на земле, а видно их отлично,

Всю банду воровскую и поймали.

Воров, осла, всех скопом и с поличным,

Жандармы, как-то ночью всех их повязали.

Вот так, не только и с ослом, так иногда с людьми бывает,

Огромен мир, разнообразен и человек, вот как осёл, его

опасностей не знает.

В нём много разного всего, и человека он врасплох застанет

и поймает,

Бывает, что того, кто не готов, безжалостно гнёт, давит, бьёт,

ломает.

Когда процесс грехопадения приносит наслаждение,

Как и за ним потом – отчаянное покаяние.

И делает все это человек осознанно, и в полном ведении,

В себе, в здравом уме, и вроде бы в сознании.

Когда он знает наперёд, что и его простят, как сына блудного,

Ему приятно это, аж до одурения.

Уже не верит, даже он в ответственность, ни в чём,

Что может вдруг он получить отказ, не получить прощение.

Тогда уже приходит насовсем, привычка падать и грешить,

Отца родного на прочность проверять.

Так может в этом далеко зайти,

Что даже и себе он начинает врать.

Врет всем вокруг, уже не зная в этом меры,

Всех оскорбляет, унижает без предела,

И позволять начнет себе и даже то,

Что и простить уже нельзя, убить мало за что.

Как наглая макака, что тигра в джунглях дразнит, оборзела,

И на лиане с дерева свисая,

Совсем уж распоясалась и обнаглела,

И меры, да и предела в наглости не зная.

В надежде на безнаказанность макака по лианам скачет,

Сорвется, тут ей и конец, и охнуть не успеет, даже не заплачет.

Макаку уж никто тогда не пожалеет,

Макака в беспределе гуляет и наглеет.

Ты – грешник, профессионал, как та макака на лиане,

Блудлив и нагл, развратен, и все делаешь по пьяни.

Ты подл, низок, мерзок, ты лгун и вороват,

А за руку когда поймают, в глаза врёшь – мол не виноват.

Скачи и прыгай дальше на своей лиане,

Наступит очередь твоя и вниз сорвёшься.

Тогда конец, прощению не будет подлой дряни,

За всё ответишь ты, на острый зуб, и клык, в конце ты

попадёшься!

Кабан со стороны себя не видит, и на себя не смотрит,

Не может сформулировать, что он кабан.

Он понимает, что опасно жить, когда охотник на него ружьё

наводит,

И истекает кровью, где-то, от огнестрельных ран.

Разброс в сознании людей – а что такое «человек» велик,

И к миллиону, вернее больше, наверно приближается.

А если кто-то вдруг имел в виду совсем другое,

То наш определитель очень обижается.

Одни считают, что человек – прямоходящий,

Другие, что конечно – говорящий.

Одни, что он похож на них, а третьи – что он гуманист

и человечен,

Другие, что человеческое ничего ему не чуждо, короче спор тот

вечен.

Медведь считает что человек – это опасно,

Но при удаче – жертва, мясо, ест его, с медведем нам все ясно.

Вот вывод – что у всех, а что такое «человек» – от истинного

понимания,

Итог всего зависит, и конец, как же они закончат свое

существование.

Будь же как дуб, неумолим, настойчив, непреклонен, твёрд,

Но если голова – дубовое полено, смотри, не размозжи

о стену лоб.

Пусть вера в собственную непогрешимость миром этим движет,

Но главное, кто так считает – не прогибается и никому

не лижет.

Для некоторых важна уверенность в себе,

И только все кругом глупы и ошибаются во всём.

Что мир вокруг них несовершенен, так себе,

Они же совершенство и тут конечно не при чём.

Вот дуб стоит, его же не волнует ничего,

Конечно, пока его не спилят самого.

Ну, а все остальные – кабаны, и постоянно под него копают,

Но не добраться до корней, как глубоки те корни, кабаны себе

не представляют.

Да, в общем, хорошо, что рощи целые кругом, дубовые растут,

И люди таки же прямолинейные и твердые вокруг, пустили

корни и живут.

Спокойны мы за мир – в нём много дубового вырастает снова,

Оно дубовое – всему строительству и мебели основа.

Но вот когда ты дубом себя твёрдым неумолимым

представляешь,

Ты думаешь как дуб, тогда как дуб, конечно, поступаешь.

Полезно будет очень, и окончательно в доску дубовую, бревно,

полено превратись,

И прочным, качественным домом или сараем, амбаров, стулом,

хотя бы чуркой становись.

Как здорово быть «великим», «классиком», «писателем

от литературы»,

Вернее так считать, раз кто-то, где-то, издал твоей макулатуры.

Чтоб имя и фамилию твою произносили с придыханием,

Что «классик» ты, «велик и знаменит», уже прижилось у тебя

в сознании.

Приятно говорить об этом, и классиком, писателем известным

представляться,

И тем эффектом, что ты, почти как Пушкин, производишь,

наслаждаться.

Но пусть читатель классика такого и писателя – вороной

представляет,

Классической вороной, которая так гордо ходит, шумно каркает,

пока ещё летает.

Ворона тоже думает, что всех на улице важнее и главней,

Что голубых она, классических, конечно же – писательских

кровей.

Ей даже невдомек, что людям жить она мешает,

Что гадит, каркает и толпами огромными летает.

Ну что сказать? Вот сколько бы по улице ворона не ходила,

И что она писатель, уже великий классик, себя бы не хвалила.

Так и умрёт она вороной, никто о ней потом не вспоминает,

А, да, чуть не забыл – действительно, ворона «классик», и почти

«писатель», её Крылов однажды с сыром поминает.

Вон – бегемот идёт,

А этот – как медведь.

А вот – свинья, идёт и жрёт,

А эта – как муха навозная – туда ей и лететь.