Андрей Абинский - Розалинда. Морские рассказы

– Вам-то что, – успокаивал я шефа, – лишь бы человек был хороший. Детей не все любят, но сам процесс…

А в общем, мы неплохо ладили с начальником и где-то дополняли друг друга.

Суда типа «Либерти» строили в Штатах во время войны. Клепали их буквально за три недели. Грузили ленд-лизовскими товарами и отправляли через Атлантику в составе конвоев. Пароходы были рассчитаны на один рейс, но прослужили у нас, в Союзе, более тридцати лет. На баке, корме и крыльях ещё остались фундаменты от спаренных «Эрликонов».

Я даже знаю имя одного из строителей. D. R. Green – было написано суриком под фанерной обшивкой подволока.

«Либертосы», доживали последние дни и пароходство не тратилось на их оборудование и ремонт. Прошёл достоверный слух, будто бы наш лайнер собираются отправить в Ригу и там распилить «на гвозди». Потом посчитали количество цементных ящиков в трюмах и решили, что до Риги он не дотянет. Мы сделали два рейса на Вьетнам, после чего «Либертос» приткнули к берегу на Улиссе и потихоньку кромсали в течение года.

Кондиционера на судне не было. В тропиках пароход раскалялся, как утюг. Ночью донимали комары, а в коридорах встречались чёрные крысы, размером с телёнка. Про тараканов я уже не говорю. В каждой каюте стояли ловушки – литровые банки, смазанные изнутри, у горла, сливочным маслом. К утру в них шуршала стая рыжих прусаков.

Экипаж на судне тоже был разовый. Половина блатных (еще бы, рейс в Ригу!) и половина таких новобранцев, как я. Никаких покрасочных или ремонтных работ не велось. Самая жуткая кара для матросов – пилить дрова для камбузной печки.

Обычно я обитал в радиорубке. Бывало, засыпал в кресле с наушниками на голове. Учился передавать на электронике левой рукой, а на «паровике» долбил правой.

Кроме того, пытался оживить древний радиолокатор «Нептун». Он больше года стоял холодный, как памятник. Это мне удалось, на экране появилась чёткая картинка. Правда, лавры за эту победу начальник простодушно присвоил себе.

Никитич любил обсуждать женщин и делился со мной впечатлениями: «На „Коммунисте“ девки – просто жиртрест. Не на что приятно посмотреть. Недаром ихний начальник на Ольгу запал!».

Я знал, что мой босс неравнодушен к буфетчице. Её звали Эля. Маленькая аккуратная девушка с белой кожей. Про неё он говорил с восхищением: «Такая девочка, такая попка!»

Однажды, вечером, Никитич заглянул ко мне и возбуждённо прошептал:

– Андрюха, одолжи бутылку. Эля, вроде как, соглашается.

Каждые три дня нам выдавали тропическое довольствие – по бутылке хорошего венгерского вина «Рубин». Его называли «тропиканом».

– На святое дело не жалко, – говорю.

– Отдам при следующей выдаче, – сказал босс и исчез.

Через час Никитич нарисовался снова:

– Дай ещё одну. Не дошла до кондиции…

Я дал.

Утром спрашиваю:

– Как дела на любовном фронте, Никитич?

– Ой, и не говори! – огорчённо сказал босс. – Сидели, выпили, поговорили про музыку…

– Про музыку? – удивился я.

– С тонким намёком, разумеется. Типа, пианистка на рояле, ох и склизкая штука! Потом… лежит Эля в моей кровати… голенькая. Красивая, стерва, слов нет. Сел я напротив, любуюсь тихо… И тут комиссар заходит!

– Вау! – восклицаю по-английски. – Надо было дверь на ключ закрыть.

– И не говори, увлёкся, понимаешь… А помполит говорит ей: «Эля, принеси капитану нарезочки, пожалуйста. И срочно». Культурный, сволочь!

Любви у начальника с Элей так и не вышло. А свой долг, две бутылки «тропикана», он мне простил.

На соседнем причале были пришвартованы два траулера. Их пригнали французы, чтобы передать рыбакам Хайфона. Мы частенько выпивали с французами в интерклубе. И на брудершафт, и просто так. Однажды, возвращаясь на судно, зашли к ним в гости. Старпом хорошо говорил по-английски и пытался рассказывать анекдоты. Неосторожно посетовал на кормёжку – у нас заканчивались продукты, а в бедной стране чего-либо купить из снеди было проблематично. Я больше молчал или восхищенно говорил по-французски:

– Жорж Сименон. О!

– Достоевский. О!

– Комиссар Мэгрэ. О!

– Комиссар Бройко – говно! – встрял в беседу второй пом.

– What’s govno? – спросил Жулиан, ихний супервайзер.

Тут же ревизор написал французам краткий разговорник из обиходных матерных слов.

С собой мы унесли миниатюрную копию Эйфелевой башни и несколько порнографических журналов, спрятанных под майками.

Эта история имела продолжение.

Через полчаса к нашему трапу прибыла группа иностранных моряков. Их было трое. Каждый нёс на плече тушу барана, обернутую целлофаном. Процессию возглавлял Жулиан. Дорогу им преградил комиссар Бройко:

– Донт волк! – сказал он. – Янки, го хоме!

Французы что-то тараторили на своем языке. Наконец, Жулиан перешёл на английский:

– Вы очень голодные, – сказал он. – Будет лучше, если мы отдадим мясо вам, чем оставим его вьетнамцам.

– Нормандия-Неман! – воскликнул другой.

Вышел капитан. Он говорил недолго, но громко. О проблемах с карантинными властями, о дружбе между народами, и о том, что у нас всего своего завались. Под конец прорычал: «No! No!! No!!!»

Жулиан обиделся и выпучил глаза. Его рот превратился в узкую щёлку. Француз вынул из нагрудного кармана листок бумаги, взглянул на него и чётко произнес:

– По-щь-ёл на х..!

После этого он скинул баранью тушу в воду, рядом с бортом. Его примеру последовали другие. Расстроенные французы молча ушли. Никто не оглянулся.

Меня вызвал к себе комиссар. Он выглядел строгими и усталым.

– Рассказывай о своих контактах с иностранцами, Абинский.

– Чего рассказывать?.. Посидели, поговорили…

– О чём говорили?

– Про Достоевского, Сименона упомянули…

– Про женщин?

– Ну да, про Анну Каренину тоже.

– А бараны?

– Про баранов ни слова.

– Пиши объяснительную, Абинский. Вы опозорили нашу страну перед этими лягушатниками, перед всей Францией, перед всем цивилизованным человечеством! Соответствующие выводы будут сделаны. Можешь не сомневаться.

Я и не сомневался. За такую политическую близорукость меня разве что не расстреляют.

– С такой характеристикой тебя в тюрьму не возьмут, – пообещал на прощание комиссар.

Объяснительную я так и не написал. Комиссару сказал в упор:

– Зачем я буду клепать на себя?!

В душе я ещё был матросом. И в этой душе закипала лютая пролетарская ненависть.

У старпома пропала материальная книга. В краже Сан Саныч подозревал деда. Но, не пойман – не вор. Амбарная книга была главным документом для сдачи имущества перед разделкой судна на металлолом. Ещё один повод, чтобы прижучить старпома. Саныч целыми днями корпел над накладными, восстанавливая важный документ. Надо было спешить, переход до Владивостока займёт две недели.