Виктор Гусев-Рощинец - Крушение. Роман-дилогия «Вечерняя земля». Книга 2

Она закончила объяснения, и сразу же вслед за этим прозвенел звонок. Дети зашевелились, начали собираться. Последний урок – последняя высота. Всегда надо сохранять силы до последнего урока. А это непросто. При двадцати семи часах в неделю – полуторной «нагрузке» – занятия, как правило, по дням распределялись неравномерно, и часто к концу уроков, на исходе шестого часа Ольга чувствовала смертельную усталость, – ни о каком вдохновении говорить тут уже не приходилось. Ни рукой, ни ногой пошевельнуть, – в учительской среде таковое признание было не редкостью. Что поделаешь, нищенская зарплата вынуждала взваливать на себя непомерную ношу и работать на пределе физических возможностей. Еще они говорили и так: «на износ». Отец же, паче чаяния оказывался свидетелем, возражал не возражал, а приговаривал по-своему: «Вся страна работает на износ». Сомнительное утешение, подумала она.

Ольга осталась одна. Сложила в сумку учебники, тетради. Окинула взглядом класс. «Кабинет иностранного языка» был ее детищем в подлинном смысле слова. Все тут дышало ее заботой. Сельская Англия элегически смотрела со стен окошками-пейзажами; над Вестминстером плыли гулкие раскаты Большого Бена, а Тауэр меланхолически смотрелся, подобно Нарциссу, в зеркало Темзы. Она была по-настоящему влюблена в эту страну. Целая плеяда мудрецов теснилась в портретной галерее: Чосер, Шекспир, Мильтон, Блейк. От средневековья до наших дней. Джойс, Т. С. Элиот, Лоуренс, Вирджиния Вулф. В застекленном шкафчике стояли альбомы с репродукциями полотен английских художников. Там же, заслоняя собой с десяток разномастных корешков, красовалась яркой суперобложкой «История английского королевского дома». Все это разрешалось листать и рассматривать, и даже брать домой, – все, кроме «королей»: будучи подарком недавней делегации учителей-католиков, альбом не мог быть восстановлен в случае пропажи. А пропадало многое – как в капле воды, в их «обители знаний» отражался разгул охватившей страну воровской стихии. Тащили все, от завезенных для ремонта стройматериалов до карандашей, невзначай забытых на столе в учительской. Из сумок, на минуту оставленных без присмотра, тащили деньги, вещи и даже продукты. Из классов – телевизоры и магнитофоны. Тащили компьютеры. В раздевалке пропадала одежда. По школе то и дело рыскали собаки-ищейки, и если воры по недальновидности не устраивали поджога с целью сокрытия улик, то иногда – очень редко – возвращали украденное его законным владельцам. Типичным мотивом была месть бывших учащихся «родной» школе, снимавшей со своего «борта» нерадивых после восьмого класса и, как говорили, отправлявшей их «в люди». Мстили выпускники некогда ненавистным учителям, избирательно поджигая помещения, где последние хранили наворованное ими самими. Стародавний большевистский клич «грабь награбленное» с удивительной готовностью подхватывался новыми поколениями. Как бы уже из своего эмигрантского далека, представив обворованным свой кабинет (пока что бог миловал ее), Ольга подумала еще раз: несчастная страна, несчастный народ. Она закрыла рамуги, вышла из кабинета и заперла дверь.

Наконец-то! – сказала я себе, – Свершилось! Как же долго я ждала от Тебя – поступка. Все эти десять лет нашей прозаической любовной истории я ждала чего-то такого, что перевернуло бы жизнь, вынудив защищаться, или нападать, или делать одновременно то и другое, как это, к счастью, потребовалось теперь. Я говорю – «к счастью», это не оговорка. Не помню, где я прочла (у Сартра?), как Джакометти, переходившего вечером площадь Испании, сбила машина. Раненый, с вывихнутой ногой, в полуобморочном состоянии, он ощутил нечто вроде радости: «Наконец что-то со мной случилось!» Жизнь, которую он любил беспредельно, не желая никакой иной, была перевернута, быть может, поломана вторжением случая. Ну что ж, подумал он про себя, не судьба мне быть скульптором, я родился впустую. Но его привело в восторг, что миропорядок внезапно обнажил перед ним свою угрожающую сущность, что он, Джакометти, уловил цепенящий взор стихийного бедствия, устремленный на огни города, на людей, на его собственное тело, распростертое в грязи. Вот что такое настоящая готовность к всеприятию, будем восхищаться ею и всегда помнить: земля создана не для нас.

Мне кажется, я испытала нечто подобное. Узнав о случившемся, я почувствовала странное облегчение: так бывает при вскрытии гнойника, долго изводившего болью. Думаю, для Тебя это не станет неожиданностью. Ведь накапливалось годами, а если иметь в виду «дело, которому Ты служишь» (ах, эти наши крылатые слова! – как хорошо они прикипают к любой гладкой поверхности – гладкости безмыслия) – или служил? – то и десятилетиями. Теперь мы – те – должны умереть и возродиться из пепла. Конечно, земля создана не про нашу честь, но единственно достойная цель – приспособить ее для счастья. (Я знаю, Ты посмеялся бы надо мной: «А что такое счастье?» – истинно вопрос, который задают вам в дешевых пьесках). Тогда лучше так – для жизни.

Теперь, когда все наконец решилось, и Ты избрал (или он – Тебя?) путь – я могу по праву сказать: сопротивления, но предпочту просто назвать его: путь (лучше не скажешь), должно преисполниться твердости. Они раскопали ту давнюю историю с твоим двоюродным братом Львом, – ну что ж, это, разумеется, затрудняет наши действия, но отнюдь не делает ситуацию безнадежной. Что там и чем осложнено – шизофрения алкоголизмом или, наоборот, второе – первым, – не относится к Тебе (будь там хоть десяток подобных родственников). Признания вменяемости и суда – вот чего следует добиваться. И пусть это будет открытый процесс – тогда Ты, а не они – станешь обвинителем. Я понимаю – надежда слабая. Даже весь авторитет Сахарова оказался подмятым железной пятой, что уж там до какого-то сумасшедшего (извини!), учинившим аутодафе над своим дитятей-монстром. Проблема из области морали: имеешь ли ты право на эвтаназию собственного ребенка, родившегося уродом? Нет – говорят нам. Но ведь это право распространяется на ребенка во чреве матери – даже в предположении о его гениальности. Режим секретности в гутенберговскую эпоху – не то же ли материнское чрево? Задача по форме в высшей степени благородная – охранить, защитить от вредоносных воздействий, создать условия для роста и созревания. Форма безупречна. Хотя, как и положено всякой безупречности, с изнанки изобилует смешными подробностями. Вспоминается Твой рассказ о том, как исследовали кусочек «неучтенной» бумаги с автографом «руководящего лица». Бдительных стражей «режима» не отпугнули даже следы экскрементов на исследуемой поверхности: виновник утери был-таки найден и примерно наказан. И что говорить о вашем «производстве», если даже я веду истории болезней под грифом «секретно». Получается, что больной, не имеющий «допуска», не вправе быть осведомлен о своей болезни. И если я что-то ему рассказываю, делаю то, ясно отдавая себе отчет: разглашаю государственную тайну. Государство в моем лице хранит тайны жизни и смерти сотен душ человеческих и таким образом наделяет меня функциями господа бога. Поразительный факт – не правда ли? Пример нелепости, подстерегающей всякого, кто берет на себя труд довести до конца принцип, даже такой до очевидности необходимый и по меньшей мере безвредный. «Доктор, сколько мне осталось жить? – вот вопрос, который чаще всего я слышу от своих пациентов. Наша «специфика» позволяет ответить на него однозначно, с указанием точной даты. Но я – «не имею права». Государственная тайна! Я лишь заношу в секретную карту известную аббревиатуру: ПЛИ («предполагаемый летальный исход») и ставлю дату. Будто выстреливаю и жду разрыва. Увы, ошибки мои редки. Трудно быть богом, – думаю, что любители крылатых фраз ни в малейшей степени не представляют себе как это трудно в действительности.