Изя Иванофф - Несколько историй из жизни отсутствующих

Впрочем, нельзя было исключать и возможности того, что они таким образом пытались заполучить биологический материал для его консервации и возможного последующего клонирования, поскольку пенис мог быть единственным оставшимся на тот момент пригодным к употреблению фрагментом полу-божественного тела.

Меры безопасности, предпринятые тремя оставшимися владельцами опасного трофея, хоть и позволили нанести нападавшему врагу большой урон, тем не менее не смогли уберечь двоих из них. После последней схватки, на которой в общей сложности было убито двенадцать человек, из которых семеро были заезжими гастролерами, на некоторое время все затихло и было непонятно, засвечен Израиль Иммануилович или нет. Но потом пришли и к нему.

Чем этот визит закончился, я уже слышал.

…

К тому моменту, когда внук фрау Шульцбрехт пришел за ушами своей бабушки, жрецы культа Императора никак не проявляли себя уже много лет, и у Израиля Иммануиловича были все основания полагать, что организация эта понесла невосполнимые потери и что ею была утеряна ключевая, выводившая на него информация. Это притупило его бдительность, и в минуту нахлынувших воспоминаний он совершил непростительную, по его словам, ошибку: похвастался передо мной своим «подвигом» и своим трофеем и тем самым втянул меня в эту историю. И хотя в своих предположениях Израиль Иммануилович, в целом, оказался прав, он недооценил упорство и целеустремленность этих фанатиков. Как выяснилось, за ним наблюдали и наблюдали давно. И первым, кто смог в этом убедиться, был я.

Тем не менее ночной визит ко мне чмокающего весельчака-садиста и его подручного показал следующее: во-первых, эти люди не были абсолютно уверены в том, что у Израиля Иммануиловича есть то, что им нужно; во-вторых, контакт со мной выявил их присутствие, а значит, они утеряли фактор неожиданности, со всеми вытекающими последствиями.

Самое последнее из этих последствий, одетое в дивный шелковый костюм и черные лаковые туфли со шнурками, удобряло сейчас почву под молодой пинией.

Мразь, потерявшая свою шляпу, ушла дворами из устроенной на нее и ее громил засады и, вероятнее всего, готовила ответный удар.

Да. Все было хуже некуда.

Но спокойствие не покинуло меня, и причиной тому был не только ром.

Главной причиной был этот удивительный старик, который полчаса лечил мне мозг сказками про «овечек», хотя ему, как и его ныне покойным друзьям-партнерам, светил «колумбийский галстук». Было ли это бесстрашие или такая своеобразная форма неистребимого еврейского оптимизма, я не знаю, но только, глядя на него, я чувствовал, что, пока звучит в эфире его хрипловатый баритон, со мной будет все в порядке.

…

Размышлять о природе человеческих страстей лучше всего с мешком на голове. Этим я и занимался по дороге назад.

Пикап скрипел. Самсоны опять болтали на своем иврите, не обращая на меня никакого внимания.

Я вспомнил, как Израиль Иммануилович, его сестра Нехама и пес по кличке Бумц вышли проводить меня на крыльцо.

Израиль Иммануилович и Нехама махали мне рукой, а Бумц вилял хвостом и облизывался.

Перед самым моим отъездом Израиль Иммануилович подробно проинструктировал меня, как мне взаимодействовать с братьями-бородачами, которые будут теперь за мной «присматривать», а у меня опять началось что-то вроде раздвоения личности: я слушал его, и мне казалось, что это сон или кино и что все это происходит не со мной. Я даже пару раз ущипнул сам себя, чтобы избавиться от наваждения, но тщетно – все было по-настоящему.

Потом я подумал о том, что опять упустил хорошую возможность поинтересоваться у Израиля Иммануиловича, как к нему пришла идея открыть магазин подержанных членов.

А потом я услышал хруст разбитого закаленного стекла, и со всех сторон послышались какие-то странные хлопки.

Машину резко повело вправо, и, по тому, как напрягся от неопределенности мой вестибулярный аппарат и засосало под ложечкой, я понял, что мы летим в кювет.

…

Я лежал меж двух самсонов и не мог пошевелиться. Кое-как высвободив левую руку, я стянул с головы мешок. Борода того, который придавил меня сверху, лезла мне в лицо. Он страшно, урывками хрипел, и я чувствовал, как меня заливает что-то горячее и отвратительно пахнущее.

Я похолодел от ужаса, когда понял, что это кровь.

–

5. «Левый» Матфей

Однажды я видел по телевизору какую-то передачу, в которой показывали воздействие низких температур на растения. Особенно мне запомнился один фрагмент, где на тридцатиградусный мороз выбросили небольшое декоративное дерево, похожее на клен. Режиссер подробно, крупным планом и с разных ракурсов, в динамике, продемонстрировал, как оно умирает; как его ярко-зеленые зубчатые листья ежатся и чернеют, закручиваясь по краям, а потом облетают один за другим, оголяя тонкие, вытянутые вверх ветви, похожие на застывшие в последней попытке что-то ухватить из воздуха скелеты человеческих рук.

Когда я смотрел на горящий опрокинутый набок пикап с тремя оставшимися внутри телами, я чувствовал, что моя душа, подобно листьям этого деревца, чернеет и сжимается в неопрятный комок, отгораживаясь от мира глухим непроницаемым коконом.

Вокруг меня суетились, перекликаясь, коренастые вооруженные автоматическим оружием люди в камуфляже. Откуда-то сбоку, из заросшего травой проселка, уходящего вглубь высаженной рядом с дорогой апельсиновой рощи, выехал, резко затормозил и остановился рядом, подняв облако пыли, окрашенный под местную «зеленку» микроавтобус. Меня грубо подняли за шиворот с обочины, где я сидел, обхватив колени руками, и запихнули внутрь. Я не сопротивлялся – собственная судьба в этот момент меня совершенно не волновала, хотелось только побыстрее оказаться как можно дальше отсюда, чтобы не видеть бушующего пламени, пожирающего двух бородатых весельчаков и молчуна-водителя, которого я и разглядеть-то толком так и не смог, потому что в тот момент, когда меня вытаскивали из пикапа, разглядывать было уже нечего – вместо лица у него зияла огромная страшная дыра.

Еще несколько минут назад все они были полны жизни и о пропасти безвременья, до которой им оставался всего один шаг, едва ли думали. И вот прошли эти несколько минут, и от вселенных их личностей остались лишь клубы черного удушливого дыма, запах которого, как мне теперь казалось, я буду чувствовать вечно.

Мысль эта крутилась в моем мозгу, словно заевшая пластинка, и я тоже горел в пламени этой мысли, объятый всепоглощающей болью, и каждая клетка моего организма надрывалась от беззвучного крика.

…

Я не спал. Я находился в некоем желеобразном объеме светотени, в котором не было ни времени, ни пространства. Желе мерцало, как неспокойная поверхность моря, когда смотришь на нее из глубины, мысли вязли в нем, не вызывая никаких эмоций и устремлений. При желании я мог сконцентрироваться и выхватить из этого объема какую-нибудь деталь, будь то предмет интерьера или чье-то лицо, но любое подобное действие было сопряжено с усилием, от которого начинало шевелиться заполнявшее голову толченое стекло, и поэтому я старался без особой нужды этого не делать.