Ирина Антипина - Чужие письма. Истории о любви, подслушанные на скамейке

Ее шепот выводил из себя, застревал в голове множеством маленьких, острых заноз, мешал сосредоточиться. Швырнув в сердцах ложку, он выскочил на улицу…

Странное у него имя, необычное, Эдуард… Татьяна произнесла его вслух, по слогам. Причмокнула… Будто леденец во рту…

Разве тридцать лет назад мальчиков так называли? Все больше Денисы, Алексеи, Кириллы… Она перебирала в уме имена мальчишек-одноклассников, сокурсников, друзей. Ей хотелось спрятаться за этими воспоминаниями, забыть скандальный корпоратив и вчерашнюю лыжную прогулку, и то, что за ней последовало…

Почему она так легко, вдруг, согласилась подняться к нему в номер. Назло Лешке? Отомстить хотела? А отомстила себе. Грустно все это и тоскливо. Нельзя так. Неправильно… Невозможно…

Но ведь вчера это было таким настоящим, даже правильным. Подарком судьбы. Было или казалось? Она зажмурилась, вспомнив его руки, прикосновения, взгляд. Он обволакивал, завораживал, заставлял замереть. И улыбка его грустная, лишь краешком рта. И глаза потухшие и будто в себя повернуты. И тоже грустные. И его слова, и ее открытость, и какая-то щенячья нежность. Восторг…

Слезинки высохли, так и не пролившись.

Скорая приехала быстро. Врач долго мерил давление, мял живот и все причитал и причитал, будто старая бабка, натыкаясь заплетающимся языком за плохо подогнанные зубные протезы…

– Да, молодой человек, все плохо… Плохо… Будем в больницу собираться.

– В больницу? Зачем? Все так серьезно? – испугался Алексей.

– А вы как думали? С поджелудочной шутить нельзя!

– Что!? С какой поджелудочной?

– С обычной, голубчик, с обычной! Пить надо меньше, молодой человек. И жирное исключить…

Доктор неторопливо собирал укладку… Потом долго звонил по телефону и выписывал наряд на госпитализацию.

– Телефон с собой можно? Книгу?

– Да хоть подушку с одеялом… Собирайтесь, молодой человек, собирайтесь…

Какая смешная девчонка, эта Татьяна… Неуклюжая… На лыжах катается, как маленький слоник, ноги разъезжаются в разные стороны, палки – в стороны, шапка с помпоном – в сторону. А сама сосредоточена, будто на ответственном совещании. И не улыбнется ни разу.

А как легко согласилась подняться к нему в номер… Ножка на ножку… Туфельки-лодочки… Необязательный разговор, и вдруг искорки в грустных, каких-то потухших глазах. Выпила шампанского… Улыбнулась… Улыбка хорошая. Открытая…

Она стояла под прохладными струями бодрящего душа, ничуть не смущаясь его присутствия. Хвоинки запутались в мокрых прядках рыжих, крашеных волос… Капельки воды блестели меж маленьких упругих грудей. И бледно-розовые соски…

– Еще шампанского?

– Нет, спасибо, немного сока.

Налил сок. Подошел к окну. Подергал фрамугу. Туда-сюда… Туда-сюда… Шнур зацепился за полированную ручку оконной рамы. Не распутать…

Закурил.

– Не курите, пожалуйста, – она запнулась, – не кури.

Утонула в кипенно-белом, мохнатом халате. Смешная…

Смял сигарету…

Татьяна не спеша одевалась.

– Я пойду, – то ли спросила, то ли поставила в известность.

– Погоди…

Воспоминания прошлой ночи не отпускали: Татьяна, милый, смешной ребенок, вернувший его к жизни…

Рядом с церковной калиткой резвилась стайка детей – трое прелестных маленьких галчат под присмотром пожилой, закутанной в темную шаль женщины. Она тихонько урезонивала расшалившихся малышей, пулявших снежками в стоявшего поодаль снеговика. Татьяна исподтишка наблюдала за ними.

«Совсем как мы с братьями», – улыбаясь, подумала она и вновь окунулась в воспоминания детства. Новый год с красиво упакованными подарками под нарядной елкой, ледяная горка возле дома и такой же смешной снеговик с красным морковным носом…

Удивительно, но за эти несколько дней она ни разу не вспомнила Алексея…

– Что, милая, призадумалась? – окликнула Татьяну пожилая женщина.

А потом, приоткрыв церковную калитку, тихо позвала: «Входи, не бойся!»

Он сидел в машине, положив руки и голову на руль, совсем как Ефремов в «Трех тополях на Плющихе». Мотор подержанной иномарки потихонечку урчал под капотом.

Что делать? Вернуться в пансионат, к этой девочке с грустными глазами или домой, в налаженный быт родного дома, к жене, сыну… Нет, невыносимо… Невыносимо постоянно слушать упреки и этот тихий, змеиный шепот. И ее отговорки о вечно больной голове…

А Гошка? Он в чем виноват? Совсем взрослый стал, все понимает и, бедный, мечется между матерью и отцом. Заглядывает в глаза. Переживает. В школу собирается в новом году. Жена уже и гимназию присмотрела, с математическим уклоном, в самом центре Москвы…

Мысли путались, цеплялись одна за другую: жена – Гошка – Татьяна – дедово наследство и финансовый кризис, враз изменивший такую размеренную, налаженную жизнь… И змеиный шепот некогда любимой жены…

Какая-то сила заставила его выйти из машины. Он шел к небольшой нарядной церквушке, которую еще вчера старательно обходил стороной, не решаясь или не желая туда войти.

В церкви было тепло и сладко пахло отгоревшими свечами. Справа от амвона он увидел маленькую, какую-то сиротливую фигурку в вязаной шапочке со смешным помпоном. Татьяна стояла напротив иконы, держа в руках зажженную свечу, и что-то шептала, обращаясь то ли к себе, то ли к укоризненно глядевшей на нее Богоматери…

Мне хотелось бежать… От нескончаемого шума машин, от толкотни в метро, от навязчивых друзей и разговоров. От суеты и постоянного страха за детей, внуков, мужа… Бежать… Бежать… Бежать…

Город обступал со всех сторон, надвигался громадой новостроек, эстакад, развязок. Город-монстр. С улицами-щупальцами, языками переулков, вставными зубами заборов и незрячими глазами фонарей.

Многотысячная толпа надвигалась на меня, не давая возможности защититься, вздохнуть полной грудью. Обезумевшие люди с пустыми глазницами и искривленными ртами, изрыгающие проклятия и угрозы, навалились на меня всей своей уродливой массой, пытаясь раздавить, прижать к парапету моста, сбросить вниз, туда, в черную омерзительную жижу: реку, бывшую когда-то прозрачно-чистой, стремительной и прохладной.

Вонь и удушливый запах обволакивали. Многоголосая, многорукая людская масса приближалась все ближе и ближе, накатывала на меня, дразня и улюлюкая. Я задыхалась. Сквозь гул и шум уже явственно различались отдельные слова и звуки. Чужая речь, незнакомые запахи, смрад надвигающейся лавиной толпы. Она приближалась, просачивалась сквозь меня. Гул нарастал.