Алексей Козлов - Чернилами добра и зла

А там, где дёшевы дрова,
Дрова дороже воровать,
Дешевле жизнь свою ковать,
Не доверять искусству кузнеца —
Там можно жить своим гнездом,
Где – сын и дерево, и дом,
Не зная ФИО первого лица.

Там принца датского вопрос,
Что сквозь столетия пророс,
Где жизнь со смертью, зло с добром,
Переосмыслен в «Брать или не брать?»,
Решён по весу на весах,
Где деньги или словеса
Не перевесят значимость добра.

В нём светлое и тёмное давно
Описаны, как серое рядно
Под слоем любознательной коры.
Творение природы – человек,
С добром и злом рождённый в голове,
Чтобы сыграть и выйти из игры.

Пожизненно на нейронарах в нас
Заключены и Бог, и сатана.
Но не везде преобладает хам.
Где есть закон, там сносна и тюрьма,
Где нет – параша, мордобой и мат,
А Бог – шестёрка, сатана – пахан.

Довольствие, условия бытья
Разнятся – и разнимся ты и я,
Хоть равными и родились к игре.
Но всё – кому кричать, кому молчать,
Кому доносы подлые тачать —
Зависит от столетья на дворе.

В ночи был дождь.
Порол, косой,
Атеистические крыши.
Гроза катилась колбасой
Всё дальше, тише…

Окно, скользнув по потолку,
За поворот умчалось шиной.
Сознанье спало на боку
И сны вершило —

Вслепую, следуя клише,
Связало крест от фар, погоды
С кантатой в трубах о душе
Водопроводных.

А электрический укол
Уже вдали лечила вата,
Но крест, стуча протезом в пол,
Достиг кровати.

И тело, весть признав благой,
А плед – камзолом Иоганна,
Ударило босой ногой
В педаль органа.

И жабы, и змеи, и белые цапли,
Деревьев умерших стволы,
Как мачты без крон, не шумят парусами,
Недолго клониться им, скоро устанут
И рухнут в комарные мглы.

А гной пузырится нарывом и, лопнув,
Пугает лягушек-цикад.
Здесь озеро зеркалом сосны влекло, но
Закисло, сбродилось в гнилое болото,
И быть таковым на века.

У глади рябой ночевала избушка,
Дневала на крае земли,
А в ней и в лесу куковали кукушки.
И так бы часы и текли на опушке,
Да пеплом ветра разнесли.

Немало сторон, где озёра и сосны,
И срубы похожи на вид,
И листья весенние падают в осень,
Но в памяти те чистота и несносность
Любви у костров-пирамид.

В раздумья погрузившийся о том,
Где провести оставшиеся годы
(Точнее – обмануть),
в своих угодьях
Жую над глобусом прилежным ртом
Названия известных вкусных мест
С приятными природой и погодой,
И с теми, кто не трудится, но ест.

Не буду о расценках говорить —
Билет недёшев, если безвозвратный.
А взвесив варианты многократно,
Я выбрал бы Антиб, а не Париж,
Откуда – караван «Стогов» Моне.
Пусть – море, где пираты и караты,
Прибой с бутылкой и надеждой в ней.

Но где бы ни осел, в любых краях
Мне видеть мир под лампою настольной,
Оседлым у столешницы настолько,
Что жизнь – галлюцинация моя,
Воображение её и те же сны
Об обнажённых девушках атоллов,
Чьи волосы в бикини сплетены.

Хрустеть способен, брюки не надев,
И корочкой на киевской котлете,
И палочкой парижского багета,
И стерлингами лондонских дождей.
Могу с пожарной каской на ушах
Отведать дым безжалостного лета,
Пожары в Калифорнии туша.

Не хочется прижиться у морей,
Прижаться к Альпам, приложиться к Сене,
Отведать австралийского спасенья
Или потеть в бразильском январе.
Останусь там, где стопка на столе
Бумаги, над которой я рассеян
По всей покоя ищущей земле.

В револьвере – шесть смертей,
Жизнь в груди – одна.
Он – устройство без затей.
Сердцем грудь сложна.

Он под мышкою висит,
Незаметен, тих,
Словно мышка для PC,
С вектором в сети,

Где, как в жизни – не дела,
А галдёж, безлик.
Мышка стрелку навела,
Выстрелила – клик!

Те, кого стихи пьянят,
Не боятся зла.
Может, мышь и на меня
Стрелку навела.

Может, револьверный ствол,
Шесть смертей тая,
Видит освещённый стол —
Тот, что вижу я,

Только ближе.
Поздний час
В кресле укачал.
Страшно правду замолчать,
А не прокричать.

В руке такая пустота…
Уж лучше б ты вложила камень —
«Прощай» на четверти листа.
Ты уходила потолками,

Весь мир перевернув со мной.
Побелка сыпалась молчаньем,
Как на́ голову снег весной,
И только каблучки стучали.

Их телеграфный алфавит,
Передавая многоточьем
«Конец любви, конец любви…»,
Стучал в висках пустою строчкой.

Сжимался вечер в кулаке
В одну потерю, как ни странно —
И шпилек след на потолке,
И капанье воды из крана.

В случайный день в одном из январей,
Я перестал бояться умереть;
Тогда, зимы какой-то посреди,
Окинул взглядом, что писал один

И в одиночке, чем была мне ночь.
Из всех проклятий, собранных в одно —
На то письмо, посланье долгих лет,
Была бы масса, равная Земле.

Так соберу?
И на планете той
Я поселю владельцев грязных ртов,
Что так привыкли лгать и проклинать.
Пусть там стоят ночные времена.

Создам водопроводы городов,
Где злоба для квартир течёт водой
Телеканалов пенистых в трубу —
Продукцией амвонов и трибун.

Заветы положу:
«Да запрети
Траве шальной не по́ ветру расти»,
«Да лжесвидетельствуй, творя поклон
Кумиру.
Убивай, кради, как он».

Там будут шить такие пиджаки,
Чтоб надевать, сжимая кулаки,
Огромные, как молот кузнеца,
Ковать проклятья Первого Лица.

И в эту ночь в стихе очередном,
Инопланетны, мысли об одном —
Нас разделяет вовсе не парсек,
А образ утра русского в росе.

В торосах из листвы осенней
Оставлю ледокольный след.
Октябрь пройдёт, как воскресенье,
Как всё проходит на земле.

Редея, клён прильнёт к берёзе
И молвит:
«Так теплее, мать?»
Но скоро будет на морозе
Берёзу нечем обнимать.

Пройду и я под облаками —
Грядущим домом в вышине —
И след прорежу башмаками,
Прочертит осень след во мне.