Алексей Козлов - Чернилами добра и зла

Уже и разговор о нём смешон,
Не принято всерьёз упоминать,
Ну разве что в сравненье с Агасфером.
Философ, дню налив на посошок,
Допьёт бутылку белую до дна
И полетит душой в иные сферы.

И жизнь, вися на вечном волоске,
Смеётся, зная, как она хрупка,
Не то чтобы бессмысленна, а просто
Намного поумнела и в цветке,
В ребёнке со стаканом молока
Не видит смысла задавать вопросы.

Не жди меня к полуночи, кровать,
Я снова отправляюсь воровать.
Опять ты не провиснешь подо мной,
Подавлена и попрана спиной —
Плащом широким скрытая, она
С ногами и начинкой капюшона,
И сердцем, что с рождения бессонно,
Едва стемнеет и взойдёт луна,
Мелькнёт в проёме тёмного окна
Недорогой квартиры-распашонки.

Над городом роскошной нищеты,
Где светятся рекламные щиты
Под чёрными квадратами око́н,
В ночи не выходящих на балкон,
Я пролечу, невидим, нелюдим,
Чтоб зависть не разбередить в прохожих,
Ползущих, пьяных, поступью похожих
На тех ужей асфальта посреди,
Чьи головы затоплены, поди,
Желанием сменить пижамой кожу.

Их искушали яркостью витрин,
Бельём постельным, мягкостью перин
С наперником трёхцветным и орлом,
Что гордо держит в правой лапе лом.
Не устояли, вняли словесам
Лапшеобразным, постным совершенно,
Не догадавшись, кто они в сношенье,
Но, примирившись с порцией овса,
Покорно затянули пояса,
Не отличая от петли на шее.

Мой путь неблизок, а объект высок.
Не красть же из песочницы песок,
Недвижимость и движимость, и лес,
Как будто жизнь не состоится без
Поместья в Ницце с парой – ух ты! – яхт!
Без личной эcкадрильи двухмоторной,
Красивых баб, достоинство которых —
На «Ё-моё!» являться без белья,
И понимая цену бытия,
Платить собой за ПМЖ в оффшоре.

Ограбить банк способен и дебил
Или – открыть, чтоб каждого, кто был
Наивен, до подштанников раздеть
И приземлиться на Карибах, где
Недвижимую жизнь приобрести.
Я тоже вор, но своровал не это,
А всё богатство с нищенством поэтов,
И возвращаю, совестлив и тих.
Луну за искушение простив,
Похищу и верну в строке к рассвету.

Не может фотоаппарат
Точней оставить след:
Ты на коленях у костра,
А я – нa вертеле.

Нам двадцать.
Нет, немного за.
Прохладно и темно,
Там обожжённые глаза
И белое вино.

Залив, песок, глотки вина
За голод мой шальной.
Ты надо мной наклонена,
И угли подо мной.

Ни комариной маеты,
Ни неба, ни огней.
Огонь на берегу и ты,
Как хмель от Шардоне.

Скалолазные стены и пропасти,
На осколках босая стопа.
Оступился, последовав прописи —
Покатился, пропал.

Тишина и бесптичье заоблачны.
Ледниками слепи́т высота.
А солгал – и районным для области
Землежителем стал.

Уходил – удивлялись: зачем тебе?
Безопаснее нас посреди.
Отвечал только мышцами челюсти,
Сумасброд нелюдим.

Прихватил только имя и отчество,
И г. р. – для могилы в горах,
Отправляясь в своё одиночество
Со скрипеньем пера.

Высоко ли от уровня Тихого
И Атлантики сможет уйти,
Не имеет значения.
Стих его —
Восхождение-стих.

Но поднявшись хотя бы над крышами
Скалолазом, увидит тогда
И собратьев, а ниже те, выше ли —
Не ему разгадать.

Вот пара слов, за ней легла другая,
За той – ещё, дыхание-пробел,
Повисла запятая на губе —
Над пропастью, которая пугает.

Обратная… а выпукло и рядом
За ней прямая следует петля.
Вязание мужское умалять
Не нужно снисходительностью взгляда.

Весь мир – клубок, что спицею пронизан,
Покоится до вечера в шкафу.
Пусть жизнь короче станет на строфу,
Но строфы есть, что стоят этой жизни.

Время.
Бах и орган, и древность,
Джаз, патефоны Грэмми,
Прение листьев, старение,
Камни упрямые Греми.
Время.

Время!
Ну же!
Пора!
За дело!
Смокинг ли, конь ли белый
Созданы для покорения
Женщины с веткой сирени.
Время!

Время…
Слово и оправданье
Ступора, ожиданья
Лучших строителей здания
В стиле Британий и Даний
Крепких.

Время.
Новые ветры, крены.
Переплетая в среднем
Баха с ночными сиренами,
Выдаст блокбастер Грэмми
Время.

Предусмотрены траты, и все включено
В предусмотренный загодя счёт.
Разволновано море: включили ль в окно,
Если бриз безвозмездно включён?

Бадминтон две девицы танцуют в песке.
Представляю в песке наготу —
Включено представление в левом виске
Или в правом, как сухость – во рту.

Попиваю из бара.
Он – «мини», и нет
В нем бармена.
Барменствую сам.
Телевизор включён мне о зле и войне.
То ли мёд, то ли соль на усах.

Ах, нажал бы на «выкл.», но нажатие «выкл.»
Не избавит меня от еды,
Сыт по горло которой – окрошкой, увы,
Из войны и «ура!», и беды.

От Афин до совка
с интерлюдией пыточных казней,
А от них до меня —
на два пальца истории зла;
Ядовитый стакан —
эмиграцией в смерть одноразов,
Он – предательство дня,
всё того же – с пером у стола.

Ничего не прошло,
не ушло с обновлением быта.
И стоят времена,
поменяв палачей имена,
Имена площадей
да названия казней и пыток
Для свободных людей,
что рождались во все времена —

Времена проклинать
и идти против свор и проклятий,
Времена для стихов,
что затоптаны будут в пыли,
Времена презирать
мракобѣсов с iPhonе'ом и ятем
В подворотне двора
монархической рабской земли.

Выключатель чёрный у двери
К лампочке привязан.
Шуры-муры.
Вверх щелчок – и та уже горит
Наготой без юбки-абажура.

Провода заплетены в косу,
В ней белеют капельки фарфора.
Свет живёт, как солнце – на весу
День какой и год, и век который.